<…>
Те условия, в которых складывалась национальная жизнь Московского царства, с течением времени все больше и больше уединяли его в особую систему представлений политических, религиозных, общественных, образовательных (16).
<…> Русские люди того века <…> были твердо убеждены в своем правоверии и в своем национальном превосходстве над всякими иноземцами, и восточными и западными. Их идеал было царство в библейско-византийском, а кроме того и в восточно-азиатском стиле. Европа понималась как латинство; и даже когда совершилась реформация, по мнению русских книжников на свете прибавилась только одна новая «люторская» ересь. Все это вместе считалось «поганым», басурманским, нехристью: от одного века до другого все увеличивается это отчуждение, недоверие и высокомерное презрение к западным иноземцам. Мы видим дальше, как наконец нужды самого государства заставили его обратиться к помощи иноземцев, – как в самой жизни, практической и литературной, природа, изгоняемая в дверь, влетала в окно, и как мало-помалу основались умственные и художественные связи, которые легли в основу новейшего периода нашей литературы (18). <…>
<…>
С особенною подробностью я остановился на том историческом переломе, который произведен был реформой Петра. До сих пор повторяется мнение об этой эпохе как о насильственном перерыве национального развития, будто бы требующем исцеления, возврата к старине, отрицания европейской цивилизации; беспристрастная оценка фактов указывает, напротив, как издалека, задолго до времен Петра, возникает это движение, и как оно развивается впоследствии, органически разрастаясь, даже независимо от воздействий Петра и несмотря на весь упадок преобразовательной деятельности при его преемниках. Как Петр Великий был, в чертах своего времени, могучим образцом русского человека, так в половине столетия самым сильным представителем движения является другой чисто русский человек, Ломоносов.
Реформа была только выражением настоятельной потребности государства и народа в новом просторе для их жизненной силы. <…> За делом государственным, за внешним утверждением национального бытия, и рядом с ним, шло первое, хотя неполное и колеблющееся установление науки – неведомой прежде области, открывавшейся для народного ума; и чрезвычайно характерно исторически, что самою крупною силою в этом направлении стал в XVIII веке Ломоносов, человек из народа. <…>
Наука давалась не вдруг; ее должно было завоевывать трудами многих поколений, чтобы обогатить ее содержанием (IV) национальную жизнь. И точно так же только трудом многих поколений могло быть приобретено и стать национальным достоянием и нравственной силой понимание искусства, вообще, и в частности – поэзии. И здесь при всем естественном авторитете иноземных образцов, с первых опытов пробиваются уже черты русского содержания и проблески будущего расцвета поэтического языка (V). <…>