Она похвалила Фаткуру за изящество ее поэмы совершенно спокойным голосом, потом вручила ей через пажа приз состязания. Это было прелестное собрание стихов, величиной не больше пальца: тогда была мода на книги возможно меньшей величины. Несколько часов спустя, когда принц Нагато, опершись на перила террасы, любовался с высоты гор на заходящее солнце, которое разливало по небу красноватый свет, к нему подошла Кизаки. Он поднял на нее глаза, думая, что она хочет заговорить с ним, но она молчала. Устремив вдаль взор, полный печали, она хранила торжественное молчание.
Отблеск заката мешал видеть ее бледность. Она подавляла мучительное волнение и хотела удержать слезы, которые дрожали у нее на ресницах и застилали ее взгляд.
Нагато почувствовал какой-то страх; он хорошо понимал, что она скажет ему что-нибудь ужасное, и хотел помешать ей говорить.
— Царица! — сказал он тихонько, как бы для того, чтобы отдалить опасность. — Небо похоже на большой лепесток от розы.
— Это последний лепесток осыпающегося дня, — сказала Кизаки, — дня, который уходит в прошлое, но о котором в нашем уме останется воспоминание как о дне радости и мира, быть может, последнем.
Она отвернулась, чтобы скрыть слезы, которые невольно струились из ее глаз.
У принца сердце сжалось от невыразимой тоски. Он походил на жертву, которая видит поднятый над своей головой нож; он не смел говорить, боясь ускорить жертвоприношение.
Вдруг Кизаки повернулась к нему.
— Принц! — сказала она. — Вот что я хотела тебе сказать: ты должен жениться на Фаткуре.
Нагато с ужасом посмотрел на царицу. Он видел ее мокрые от слез глаза, но полные спокойной и непоколебимой решимости. Он медленно опустил голову.
— Я повинуюсь, — пробормотал он.
И в то время, как она быстро удалялась, он закрыл лицо руками и дал волю рыданиям, которые душили его.
Тридцать три обеда микадо
Верховный сын богов скучал. Он сидел, поджав ноги, на эстраде, покрытой коврами, среди волн золотой парчи, спускавшейся с потолка и подобранной с обеих сторон крупными складками. Перед его взором тянулся ряд комнат. Он думал о своем величии и зевал.
Сто девятый микадо, Го-Митсу-Но, был еще молодой человек, но чрезвычайно тучный, вероятно, от почти постоянной неподвижности. Его лицо с тройным подбородком было бледно; луч солнца никогда не касался его. Он утопал в складках своего пурпурного одеяния; на лбу у него красовалась высокая золотая пластинка. Направо от него лежали знаки его всемогущества: меч, зеркало, железная дощечка.
Микадо находит свою жизнь очень однообразной. Все ее течение предусмотрено заранее и должно следовать самым мельчайшим правилам. Если он хочет выйти из дворца, его сажают в великолепную повозку, запряженную буйволами; но ему душно в этом тесном ящике, и он предпочитает оставаться на троне. Если ему вздумается полюбоваться цветами в садах, он должен идти туда в сопровождении многочисленной свиты, и это событие записывается в летописи государства. Большую часть времени он должен проводить в размышлении; но, в сущности, он размышляет очень мало; его ум оцепенел. Когда он думает, его поражает странность мыслей, которые смутно роятся в его мозгу. Иногда ему приходят на ум преступные мысли, иногда шутовские. Последние забавляют его, но он не смеет смеяться, зная, что за ним наблюдают. Тогда он силится направить свой ум на божественное, но это утомляет его, и он возвращается к своим фантастическим мечтам. Иногда им овладевает непреодолимое желание двигаться, скакать, прыгать; но это не согласуется с молчаливой неподвижностью, в которой должен пребывать потомок богов. Тем не менее, однажды ночью он-таки исполнил таинственное свое желание: он юркнул с постели, когда все кругом спало, и стал выделывать па, какое взбрело ему на ум. Никто не узнал об этом; по крайней мере, он так думал. Так как микадо видел постоянно только согнутые спины своих подданных, то он, в самом деле, мог подумать, что он — высшей породы и что обыкновенные люди ходят на четвереньках. Однако ему кажется, что иногда с ним поступают, как с ребенком. У него отняли лук и стрелы, потому что однажды, когда несколько царских послов распростерлись у подножия его трона, он пустил стрелу в самого знатного из них. Несмотря на раздражение, которое иногда овладевало им, он не мог сметь восставать: постоянное общество женщин, которые одни могут служить ему, ослабило его мужество; он чувствует, что вполне зависит от своих министров и боится быть убитым.