Вы скажете: интересуется вопросами воспитания, а своих детей воспитать не сумела!
Да, с этой горькой истиной я вынуждена согласиться: не сумела!..»
А через неделю-две приходит от Наталии Сергеевны письмо, которого уже давно следовало ожидать:
«…Я дома, то есть в Россоши. Пожинаю то, что посеяла.
…Одним словом, дорогой мой друг, все мои мечты найти домашний уют лопнули. Вы спросите: что же случилось? Да ничего не случилось. Просто раскинула я и так и этак, вспомнила все, что было в войну и после войны, и пришла к выводу, что, пока ноги носят, буду только в гости к ним ездить.
Меня отпустили без большого сожаления. Да и у меня, признаться, глаза при расставании были сухие. Грустно писать об этом, но здесь, в Россоши, мне легче дышится, распрямились плечи… И теперь у меня снова появилась возможность свободно говорить обо всем, о чем мне и Вам захочется. Задавайте же вопросы…»
71. ЛЕТНИЙ ДЕНЬ 1917 ГОДА
(Глава из ненаписанного романа)
С утра (если не с ночи, когда он проснулся на минуту и пытался вспомнить, поймать ускользающий сон) пристали к нему и не отвязывались две строчки из полузабытых стихов Аполлона Григорьева:
…Душа полна такой тоской,
А ночь такая лунная.
Хотя никакой тоски в этот день он не испытывал. Наоборот — чувствовал себя молодым, бодрым, счастливым. Слегка покалывало и поламывало в спине, но даже это почему-то радовало. Улыбаясь, подумал (а вечером и записал):
«Сладостная старость близка».
Так легко, так весело было ступать — в офицерских щеголеватых сапогах — по залитой солнцем монастырско-флорентийской аркаде бастиона, чувствовать на плечах светлые земгусарские погоны, слушать, как отдаются на каменных плитах шаги — его, Манухина, Муравьева, конвойных солдат…
Душа полна такой тоской,
А ночь такая лунная…
Может быть, это не его, а чужая тоска так звонко и мерно стучит где-то в висках?.. Но почему так легко и весело на душе, если он сораспинается с теми?!
Уже обошли девять камер. Только что, пять минут назад, рыдал, весь трясся от слез, как юродивый на церковной паперти, Орлов из «Союза русского народа». Еще раньше светски легкомысленно хлопал в ладошки обвиняемый в измене Сухомлинов…
— А в этой камере кто?
— В этой — Хабалов. Командующий округом.
Заерзал ключ.
В полумраке довольно просторной камеры у застланной солдатским одеялом койки стоял, вытянув по швам руки, седобородый высокий старик в венгерской домашней куртке и с черепаховым пенсне на горбатом носу.
Все, кроме солдат, поздоровались. Он ответил.
— Как чувствуете себя? — спросил Манухин.
— Благодарю, доктор, — глухо ответил арестант. — Для здешних условий вполне сносно.