– Веришь, Павла?
– Верю…
Тритан помедлил:
– Скажи еще.
– Верю…
Он умиротворенно улыбнулся. Светло, как прощенный, ненаказанный мальчишка.
* * *
Он знал, что сегодня снова не придется убивать. На много переходов вокруг Пещера была пуста – только запах мха и влаги, только гнезда насекомых, только мерцающие пятна лишайников и колонны сталагмитов; он шел. Он тек, переливался из коридора в коридор, и, кажется, светлый узор лишайников гас, оказавшись в пределах его досягаемости, и, кажется, кружащиеся под потолком жуки прятались при его приближении, и замирала струящаяся в щелях вода…
Даже в полной темноте он был еще темнее. Черная дыра, неуловимая бесформенная тень с угольками прищуренных глаз. Даже клыки его, вечно обнаженные, не отсвечивали в темноте – черные… Ужас Пещеры, он находил удовольствие в самом своем неторопливом шествии.
Ветер, приползший из дальних переходов, доносил до него обрывки запахов. Пахло теплым, кровью и шерстью – но так слабо и так далеко, что он не стал сворачивать с пути. Он просто нес себя через полутьму; ритмичное движение, чередование коридоров, черные пасти залов, прикосновение ветра к жестким бокам… Прикосновения камня к подушечкам мощных лап, ступающих расслабленно, почти изящно…
А потом из глубин Пещеры явилось… нет, это был не запах. Это было разлитое в воздухе, осязаемое, скверное предчувствие; он, не имевших равных по силе врагов, не знающий слабости и страха – он оборвал торжественное шествие.
Пещера молчала. На много переходов вокруг не водилось другой жизни, кроме жуков и червей; не знавший прежде колебаний, черный зверь остановился в нерешительности.
То, что находилось рядом, впереди, в темноте огромного зала – ЭТО не принадлежало Пещере. И потому не могло считаться живым. Никогда прежде сердце саага не позволяло себе столь нервного, сбивчивого ритма; ритм этот не был бешеным ритмом преследования, когда, загоняя некую быстроногую тварь, охотник захлебывается жадной слюной азарта.
Это была лихорадка страха.
Впервые в жизни саажий пульс бился в размере квелого сердчишка жертвы.
Он знал, что не пересилит себя. Не свернет за угол, не станет в преддверии огромного темного зала, не посмотрит в глаза ТОМУ, что возникло ниоткуда и исчезнет в никуда; он понимал, что никогда больше не будет знать покоя. Пещера перестала быть его охотничьим угодьем; однажды ощутив себя жертвой, он потерял свой прежний, незыблемый мир.
Еще мгновение – и черный зверь попятился, повинуясь новому для себя инстинкту – инстинкту самосохранения, причем самосохранения немедленного, лихорадочного, пока не поздно; еще мгновение – и ТОТ, что прятался за поворотом, за нагромождением камней, сделал шаг вперед.