3
Это был совершенно обычный стол. Длинный, дощатый стол, без излишеств, вроде гнутых ножек, лакированного панно или резьбы по кромке. И люди сидели за этим столом совершенно обычные — пожилые, разные, обремененные заботами и неурядицами, лысые, бородатые… И люди, и стол удивительно подходили друг другу. Простота, уверенность и спокойствие.
Первым справа сидел Архелай Тисский, Отец Строений. Его посох стоял поблизости, прислоненный к стене, и на набалдашнике тускло поблескивало стилизованное изображение циркуля — личный знак Строителя. От посоха ложилась узкая тень, конец которой упирался в грубые толстые подошвы башмаков — но уже не Архелая, а следующего сидящего за ним. Чувствовалось, что этот человек прочно стоит на земле. Многие даже сетовали, что слишком прочно, но делали это незаметно, шепотом — и правильно делали.
Сидящего вторым звали Медонт Гуриец, и он был Отец Свободных. Именно людьми Гурийца устанавливались сроки Реализации Права каждого гражданина, в его канцелярии обсуждалась форма и способ каждого заявленного Ухода, и подписи Медонта было достаточно, чтобы гордый аристократ распустил приглашенных, вылил заранее составленный яд и отправился под присмотром в загородное имение — жить дальше, в горечи и позоре. Лишь Реализовавший свое Право уходил из сферы влияния Гурийца, чье слово заканчивалось на пороге этого мира; уходил, но напротив Медонта за столом сидел третий человек, и даже ушедший в небо не мог пройти мимо него.
Брат Ушедших, сгорбленный, высохший Эвпид из Зама… Брат — ибо назвать себя Отцом Ушедших не осмеливался никто. Но костлявая, покрытая синими венами рука Эвпида дотягивалась подальше, чем любая другая. Она дотягивалась до смерти, позорной или почетной смерти, и мертвой хваткой брала небытие за глотку. Установка или публичный снос именного жертвенного камня, приношение венков или наложение клейма на место захоронения, запрет на вознесение родовых молений — и это далеко не полный перечень… Когда немощная фигура Эвпида появлялась в коридорах канцелярии Медонта — все служащие не сомневались, что чьи-то родственники до третьего колена по обеим родительским линиям надолго задержатся на земле… У локтя Эвпида лежал его медный жезл в виде молнии, оканчивающийся растопыренной пятерней с аккуратно заостренными ногтями, покрытыми серебристым лаком. Эвпид из Зама все время придерживал жезл, словно опасался, что сосед его предпримет попытку украсть символ — но сосед сурово молчал, и неподвижность его была сродни покою ночного утеса.
Незачем зариться на чужой жезл Ктерию Бротолойгосу, Отцу Вещей. Не интересны ему люди — ни живущие, ни ушедшие, никакие… Вещь — сотворенная или приспособленная — вот что способно нарушить покой Бротолойгоса, и если будет усмотрено несоответствие вещи тому, что гласит Кодекс Веры — горе создателю неположенного!… Тут уж слово Ктерия имеет последний вес. Промолчат тогда и Архелай, и Медонт, и Эвпид, потому что тяжел знак Бротолойгоса, Отца Вещей — свинцовый гладкий шар, подобный гире, что кладут на весы торговцы. Только здесь весы иные…