— Повар я в хозвзводе ротном, неделю в догоняжки со своим взводом, наступленье, а че, эт хорошо, тока кормежка-то нужна солдатикам. Вот и старался, за ночь на конике своем своих нагоню, к утру горячей кашей кормлю. Все довольны. Вот и тот раз, только тушенку в котел опустил, мешаю, слышу, кусты трещат позади. Темнота, ничё не видать, ну, я как был с половником в руках, в сторону-то и шагнул, думал, волки, что ль, да как заору благим матом, ну чтоб пугнуть, да половником-то и замахнулся на всякий. А из темноты немцы: «Нихт шисен», — кричат, а сами карабины свои к моим ногам побросали и к печке котловой. Мороз-то за тридцать, а у них, мать честна, одне пилотки на головах, а на ногах ботинки. Они на меня смотрят и к печке жмутся. Ну, я половник-то опустил, карабины их собрал, в сторонку отнес, они никуда от печки. Чё делать, покормил горячим, а тут и наш старшина с хлопцами из роты связи нарисовался. Вот я им немчуру-то и сдал.
— Ну ты даешь, еще и накормил, они ж звери…
— Не, это СС звери, а это вообще румыны оказались, простые солдаты…
— А где ж тебя ранило? Ты ж в тылу службу несешь, кашевар?
— Дак там и ранило, опять своим же половником…
Если б можно было упасть, все попадали бы с хохоту, но поскольку все и так лежали, то, отхохотавшись до слез, спросили:
— Это как?
— А так, вчера после ужина прикорнул вздремнуть, половник под голову сунул, а тут как засвистело, минометный обстрел. Я вскочил и бежать, рядом блиндаж немецкий был, но не добежал. Осколок в половник угодил, я им голову прикрывал, ну и этим половником мне пол-уха-то и отрубило… Вылечусь, в строевые, к вам в пехоту проситься буду… — под общий хохот закончил толстяк.
— Не возьмут тебя в пехоту, подумай сам, это ж какой окоп надо копать, чтоб тебя в нем упрятать…
— Ров противотанковый… — покатывался со смеху «слегка раненый» народ, подпрыгивая со стонами в кузове старой полуторки на выбоинах и кочках. Эх, дороги…
* * *
Гюнтер привык ждать, с тех пор как он волею судьбы попал на территорию этой страны, он только и делал, что ждал. Жизнь и все ее составляющие здесь текли медленнее, чем в Германии. Значительно медленнее, он не мог это объяснить, но это было так. Теперь, когда он остался один в чужой квартире, в холодном и голодном городе, осажденном его соотечественниками, он почувствовал это с еще большей силой. Ждать возвращения человека, уже много раз спасавшего ему жизнь, он должен был, и это он прекрасно понимал, но проводить бесцельно свое драгоценное время он не мог. Гюнтер чувствовал, что жить ему осталось недолго. Кашель не оставлял его, слабость валила с ног даже при небольших физических нагрузках. Это его, который еще полтора года назад спокойно делал двадцать подъемов переворотом, а потом пробегал сто метров за одиннадцать секунд. То, что он видел сейчас в старинном зеркале, было жалкой пародией на ученого Гюнтера Миттеля образца начала сорок первого года. Он видел это и понимал: то время, что у него еще осталось, необходимо посвятить людям, хотя бы тем людям, что были рядом с ним. Все остальное не имело никакого смысла. Соседка, с которой договорился Вангол, в первый же вечер, услышав его кашель, всплеснула руками.