— Нет, не знали и не могли знать, в отчете все ясно написано, по нашему маршруту нет ни одного населенного пункта, у нас не было никакой связи. Мы вернулись согласно плану экспедиции…
— Вы опоздали на семь дней, а по законам военного времени это преступление! — зловеще улыбаясь, произнес тихо Власенков.
Пучинского прошиб пот. Его лицо дернула судорога, пальцы рук вдруг онемели. Он хотел что-то сказать, но Власенков вновь прервал его:
— Не все вы нам рассказали, не все, и в отчете своем тоже наврали, профессор!
— Я?! Как вы можете!
— Заткнись, профессор, мы все можем! — прошипел на него Власенков. — Если через полчаса я не увижу вот на этом листе бумаги подробное описание места, где находится золото, уворованное белогвардейцами у советской власти в годы Гражданской войны, ты, профессор, поедешь мыть золотой песок на Колыму!
Пучинский ошарашенно смотрел на гэпэушника, он действительно потерял дар речи. В мозгу стучал один вопрос: откуда его предположения стали известны здесь? Ведь об этом никто не знал кроме Нины, ну, еще он рассказал о своих предположениях в деканате… но это было в общих чертах, спонтанно… Идиот!
Пучинский схватился за голову руками:
— Идиот!
— Что ты сказал, сволочь? — привстал Власенков, его лицо посерело, глаза сузились до тонких щелей…
— Прошу простить, это я о себе, гражданин начальник, — пролепетал Пучинский.
Власенков вернул свое упитанное тело в кресло.
— Вот бумага, пиши, профессор, пиши, пока я добрый. На идиота ты не похож, понять должен, если это ты в своем отчете не указал, значит — укрывательство, то бишь пособничество врагам народа, а за это, сам знаешь, что полагается. А так сам доложил…
— Так я и хотел сообщить об этом, — пролепетал растерянно Пучинский.
— Вот и хорошо, вот и пишите, уважаемый, — сменил интонации Власенков, он вдруг стал добрым.
Его сочувственный взгляд обволакивал Пучинского, он встал и придвинул профессору бумагу и подал в дрожащую руку ручку. Пучинский несколько раз макнул перо в чернильницу и стал писать. Он не знал, что в соседнем кабинете, точно так же после допроса, обо всем писала Мыскова. Только потому, что их показания принципиально ни в чем не отличались, они встретились вечером дома.
Мыскова с заплаканными глазами и Пучинский с дергающейся от нервного тика щекой долго молча сидели не раздеваясь на кухне.
— Ниночка, прости меня, я идиот, рассказал обо всем на кафедре, кто-то донес, прости, родная.
Мыскова прижалась к Семену Моисеевичу, зарылась руками в его курчавую шевелюру.
— Семен, ты ни в чем не виноват, это время такое. Как бы упредить Вангола об опасности, они будут его искать.