На этом порыве к познанию, пониманию, запечатлению и этом бессилии перед непознаваемым, алогичным, текуче-ускользающим бытием возникает экзистенциальное пространство мандельштамовской поэзии – непознаваемое, нерационалистичное, незапечатлеваемое, а потому неподвластное никакой рационалистической логике. И все-таки это «вспышки сознания», «в беспамятстве дней»! Потому к экзистенциальному пространству поэзии Мандельштама можно лишь прикоснуться, как сам художник в лучших своих вещах прикасается к бытию:
Невыразимая печаль
Открыла два огромных глаза,
Цветочная проснулась ваза
И выплеснула свой хрусталь…;
Медлительнее снежный улей,
Прозрачнее окна хрусталь,
И бирюзовая вуаль
Небрежно брошена на стуле…
Еще один миг, когда художник «застыл перед последней стихийностью природы» (Ю. Айхенвальд), но не перед «ужасом бытия», а перед «восторгом бытия». Экзистенциальное пространство поэзии Мандельштама имеет свои эмблемы: хрусталь, тишина, молчание, печаль, фарфор, опьянение, стрекоза. Но качества их всегда одни: неуловимость и хрупкость – мгновенность. Но ведь эта мгновенность – единственный неопровержимый закон всего живого: от жизни стрекозы до мига человеческой жизни:
…Струится вечности мороз,
Здесь трепетание стрекоз
Быстроживущих, синеглазых;
…Ночь; из пучины мировой,
Как раковина без жемчужин,
Я выброшен на берег твой…
В чем различие между вопросом, «который час», и ответом – вечность? В конечном счете, пусть вся душа моя – в колоколах – / Но музыка от бездны не спасет! Единственность Мандельштама в том, что и здесь для него не будет скорби (ему ведома только печаль) от «обреченности умереть», не родится сюжет «ужасов бытия»: он словно «пьет» бытие, стремится слиться с самим мигом, зная об «обреченности умереть», он хочет хоть на миг, но слиться с жизнью, бытием, истиной:
Нам ли, брошенным в пространстве,
Обреченным умереть,
О прекрасном постоянстве
И о верности жалеть…
Его стихи – глоток красоты, жизни, бытия, истины. То, что открылось Мандельштаму, – это последняя экзистенциальная органичность мира, перед которой и он, и читатель застывают. Можно попытаться объяснить, как логически связаны между собой «невыразимая печаль» и «цветочная… ваза», что «проснулась» и «выплеснула свой хрусталь»; «бирюзовая вуаль» и «прозрачнее окна хрусталь…». Но последняя экзистенциальная истина Мандельштама в том и состоит, что они никак не связаны и неразрывны.
Экзистенциальная цельность бытия, онтологическая органичность природы – это тот центр мира, который уловил Мандельштам. Его он сделал основным сюжетом своей экзистенциальной концепции бытия. Сам он всегда один на один с этой неслиянностью и неразрывностью, конечностью и бесконечностью всех явлений и всей природы! Он – тот самый «один в поле воин», который всегда в схватке со стихией: