И с этой незаметностью дружил —
Он интересен был среди людей
Самою незаметностью своей.
/…/
И если умирает человек —
С ним умирает первый его снег,
И первый поцелуй, и первый бой —
Все это забирает он с собой.
/…/
Уходят люди. Их не возвратить.
Их тайные миры не возродить.
И каждый раз мне хочется опять
От этой невозвратности кричать!
В попытке «реабилитации» человеческой индивидуальности как таковой Евтушенко достиг предела, бросив в публику лозунг «Будем великими!» (1958):
Стыдно не быть великим.
Каждый им должен быть!
Особым талантом отмечены его стихи о женщинах – в любом практически варианте этой традиционнейшей темы («Лифтерше Маше под сорок…», «Мама», «Ты спрашивала шепотом…», «Любимая, спи…»).
Евтушенко, всегда был хорошим версификатором, а часто и экспериментатором в поэзии. Техника его стиха в лучших ее проявлениях достойна специального внимания.
Вслушаемся в звучание первых строк стихотворения, посвященного памяти Б. Пастернака и написанного непосредственно после похорон великого поэта:
Могила, ты ограблена оградой.
Ограда, отделила ты его
от грома грузовых, от груш, от града
агатовых смородин. От всего,
что в нем переливалось, мчалось, билось,
как искры из-под бешеных копыт.
Все это было буйный быт – не бытность.
И битвы – это тоже было быт.
Обе аллитерационные группы в гармонии с содержательной стороной текста подчеркивают живое, активное звучание жизни в противовес наступающей мертвой тишине. Интересными находками подобного рода пестрят практически все стихи Евтушенко.
«В Ленинграде рояли рубили»;
«И блестят изразцы леденцово»;
«Петр протянул нам пятерню»;.
«Руками разламывал зло»;
«Повешенье как повышенье».
Думается все же, что лучшее у Евтушенко связано не с феноменом эстрадной лирики, а с природным даром интимного лирического переживания, который, увы, зачастую отступает перед напором актуального, сегодняшнего. Но такие стихи Евтушенко, как «Плач по брату», написанный в 1974 году (и блестяще исполненный бардом С. Никитиным) – несомненное свидетельство этого редкого дара:
«Сизый мой брат,
появились мы в мире,
громко свою скорлупу проломя,
но по утрам
тебя первым кормили
мать и отец,
а могли бы – меня.
Сизый мой брат,
ты был чуточку синий,
небо похожестью дерзкой дразня.
Я был темней,
и любили гусыни
больше – тебя,
а могли бы – меня.
Сизый мой брат,
возвращаться не труся,
мы улетали с тобой за моря,
но обступали заморские гуси
первым – тебя,
а могли бы – меня.
Сизый мой брат,
мы и биты и гнуты,
вместе нас ливни хлестали хлестьмя,
только сходила вода почему-то
легче с тебя,
а могла бы – с меня.
Сизый мой брат,