Когда он ушел, я сказал:
— С этого часа я проклят и обесчещен пред богом и людьми — я заплатил за это дорогой ценой. Докажи мне теперь, что это не слишком высокая цена.
Но она улыбнулась.
— Пей вино, брат мой, чтобы твое сердце развеселилось.
Когда я хотел было схватить ее, она ускользнула от меня и наполнила мой кубок вином из кувшина. Тут же она взглянула на солнце и сказала:
— Смотри, день на исходе и скоро наступит вечер. Чего же ты ждешь?
— Ты хорошо знаешь!
— И ты хорошо знаешь, какой колодец самый глубокий и какая яма бездонна, Синухе. Я должна поспешить одеться и накрасить лицо, ибо меня ждет золотая чаша, которая завтра украсит мой дом.
Когда я попытался заключить ее в объятия, она ускользнула от меня, насмешливо смеясь, и позвала слуг, которые тотчас повиновались ее зову.
— Как этот несносный попрошайка проник в мой дом? Сейчас же выбросьте его вон отсюда, и пусть он никогда больше не переступает моего порога. Если он будет сопротивляться, избейте его.
Слуги выкинули меня вон, онемевшего от вина и ярости, и вернулись, чтобы побить меня палками, когда я начал барабанить в запертую на засов наружную дверь. И когда на мой крик сбежались люди, слуги заявили:
— Этот пьяница оскорбил нашу госпожу, которая живет в собственном доме и совсем не презренная женщина.
Они избили меня до бесчувствия и бросили лежащим на улице, где люди плевали на меня, а собаки мочились на мою одежду.
Когда я пришел в себя, у меня не было сил подняться, и я лежал там недвижимый до утра. Темнота укрыла меня, и я чувствовал, что никогда больше не посмею показаться людям. Наследник назвал меня «Тот, кто Одинок», и я, несомненно, в эту ночь был самым одиноким из смертных во всем мире. Но когда рассвело, когда на улицах появился народ, когда купцы стали выставлять перед своими лавками товар, когда запряженные волами повозки загрохотали мимо меня, я встал и ушел из города и прятался в тростниках три дня и три ночи — без еды и питья. Душа и тело были одной кровоточащей раной. Если бы кто-нибудь тогда заговорил со мной, я издал бы пронзительный вопль; я опасался за свой рассудок.
На третий день я вымыл руки и ноги и смыл засохшую кровь со своей одежды. Повернувшись лицом к городу, я пошел к своему дому. Но дом больше не принадлежал мне, и на двери была вывеска другого врача. Я позвал Капта, и он прибежал, плача от радости, и обнял мои колени.
— Хозяин, — ибо для меня все еще хозяин ты, кто бы ни отдавал мне приказания, — здесь поселился молодой человек, который воображает себя великим врачом. Он примерял твои одежды и смеялся от восторга. Его мать уже побывала на кухне, ошпарила меня кипятком, обозвала крысой и навозной мухой. Но твоим пациентам не хватает тебя; они говорят, что у него не такая легкая рука, как у тебя, и что он не разбирается в их болезнях так, как ты.