Канцлер Бюде оказался лучшим наблюдателем, нежели его приятель. Ему тем легче было завести разговор с графиней, что ревнивый супруг не счел нужным мешать ее беседе с пожилым и невзрачным человеком. Он рассказал ей об умственной жизни в Париже и богословских спорах, которые велись между тогдашними учеными, о церковной революции в Германии, предпринятой одним саксонским монахом, об интересных разговорах за обедом у короля и призванных им итальянских художниках, о самом короле, его умной талантливой сестре и веселой матери. Графиня слушала эти рассказы с одинаковым вниманием и набожно перекрестилась, когда зашла речь о немецком еретике. Тем не менее, она выразила свое сочувствие оппозиции против учения об индульгенциях.
– Если бы я изменила своим близким, – сказала она наивно, как будто это был самый наглядный пример, который она могла себе представить, – то кто мог бы простить мне этот грех, кроме меня самой? Разве не бывают такие случаи, когда виновный должен отвечать только перед судом собственной совести?
Нежная краска на ее щеках выступила еще ярче при этих словах, придавая особенную прелесть смуглому лицу молодой графини, которая соединяла в себе роскошную полноту форм южной женщины с грацией и миловидностью молодой девушки. Избыток жизни сказывался в пытливых взглядах живых, чувственных глаз, которые представляли резкую противоположность с целомудренным выражением рта и робостью, с какою она раскрывала губы, чтобы задать тот или другой вопрос канцлеру. Этот контраст был особенно заметен, когда она стала расспрашивать о жизни и нравах придворных лиц, которые были тогда совершенно новым явлением во Франции. Всего более интересовали ее разные подробности о короле, коннетабле Бурбоне и некоторых других господах, которые славились тогда своей красотой и силой во всей Франции. Хотя граф Шатобриан с презрением отзывался о них и она привыкла верить ему на слово, но хотела узнать, что скажет об этом серьезный канцлер, так как ей казалось, что она может вполне полагаться на его суждения и отзывы.
Хозяин дома, по-видимому, не разделял мнения своей супруги. Его отрывистая беседа с Бюде не давала ему возможность следить за каждым словом канцлера, но чем дальше слушал он, тем мрачнее становилось его бледное лицо.
Наконец он не вытерпел и, вмешавшись в разговор, резко упрекнул канцлера в одностороннем описании придворной жизни.
– Мы, слава Богу, – сказал он, – еще не дошли в провинции до такой порчи, чтобы забыть чистоту нравов и христианское смирение, которых мы придерживались при покойном короле Людовике. С каждым годом приходится все больше убеждаться в справедливости данного ему прозвища