Но книжечку эту надо непременно сохранить, как п о м и н а н и е боевых друзей. Полистаешь ее вечерком — и один за другим встают перед тобой, как живые, герои сорок первого, сорок второго, прошедшие все муки отступлений и окружений. Во всяком случае, пока ты сам живешь на белом свете, память о них имеет в твоем лице верного проводника.
Максим лег спать глубокой ночью. Думал, что не уснет после нахлынувших воспоминаний. Но вскоре забылся. Под утро он увидел во сне мать: поразительно ясно, отчетливо, до последней морщинки на лице. Она улыбалась ему чуть горьковато, как все мамы, скрывающие при встречах, что́ им пришлось пережить в разлуке с сыновьями. Маленькая, сухонькая, она и часу не посидит на месте, вся в движении, в заботах о старшем сыне, который, слава богу, вернулся с войны живым. Бывало, глядит не наглядится на него, пока он нежится в постели. Немного привыкнув к тому, что старший дома и окончательно стал на ноги после тяжелого ранения, она открыто начала тревожиться о судьбе меньшого. Доведется ли увидеть и Тараса? По вечерам Максим утешал маму, думая о том, какие страдания переносят матери. Он говорил ей, что воевать теперь полегче, что это не сорок первый, тем паче артиллеристам вообще вольготнее. Мама будто успокаивалась на денек, но тревога в ее душе, конечно, не унималась. Хорошо еще, что она не знала, в какой артиллерии служит ее Тарас, которому приходится отбивать танковые атаки на самом переднем крае… Не суждено было маме дождаться своего меньшого: зимой простудилась в очереди за пайком, слегла и угасла на глазах за одну неделю от крупозного воспаления легких. Вот когда Максим почувствовал абсолютную незащищенность. Он не находил себе места от ночных накатов изнуряющей тоски и впервые не стыдился своих тайных слез. Если бы его солдаты, которых он выводил из киевского окружения, чудом оказались в эти горестные дни рядом с ним, они, наверное, не узнали бы в нем боевого комиссара. Что ж, как бы ты ни готовился к неизбежному расставанию с матерью, сколько бы ни думал об этом, философски рассуждая о бренности жизни, только самая смерть матери обнажает перед тобой зияющий провал. И ты стоишь одиноко над обрывом, поистине никем не защищенный…
Максим так живо ощутил сейчас прикосновение легонькой трепетной руки мамы, что застонал от возникшей в груди острой боли.
Елизавета Михайловна очнулась, осторожно провела ладонью по его плечу — она привыкла, что он стонет иногда во сне от каких-нибудь фронтовых видений.
Но стон, более протяжный, тихий, повторился.