— Лучше первое. Поближе к брату, да и как-никак старая барская усадьба.
— От усадьбы остались одни голые стены винокуренного завода.
— Видел, проезжали мимо сегодня. Как после пожара. В гражданскую войну, помню, красные вывозили отсюда спирт для броневиков и госпиталей, охраняли помещичью усадьбу, а потом…
— Совхозное начальство перекочевало поближе к районному поселку, где рядом железная дорога; спиртзавод демонтировали… — подхватил директор.
— То-то и оно! Рачительный бы хозяин наладил в нем, скажем, производство овощных консервов.
— Не моя вина, Максим Дмитриевич.
— Я вас и не виню. Только вряд ли следует все ошибки относить на счет предшественников, тем паче вы собираетесь добить барскую усадьбу до основания, а затем…
— Затем построить новую, совхозную.
— Хорошо, что не сердитесь, Руслан Иванович.
— Я понимаю вас.
— Если, к примеру, в бывшем губернском городе умный архитектор старается вписать новые кварталы в издавна сложившийся ансамбль улиц и площадей, то в сельской местности тем паче надо сохранять все памятные места. Иначе со временем и следа на земле не останется от многих исторических событий. Уже мои внуки, Руслан Иванович, не будут знать, где тут, в этих отрогах Южного Урала, кипели крестьянские восстания в пятом году, шли бои красногвардейцев Блюхера с дутовскими сотнями — в восемнадцатом… Думаете, это редкий случай? Нечто подобное произошло и с фамильной усадьбой Аксаковых.
— Слыхал, Максим Дмитриевич.
— Ладно, заговорил я вас, Руслан Иванович. Думаю, что ваша идея в духе времени. Жаль, поздновато назначили вас директором совхоза.
— Мне без того досталось за мою молодость, когда рекомендовали на бюро райкома.
— Это по инерции. Привыкли у нас молодых людей в тридцать лет числить еще незрелыми. Но такие в минувшую войну командовали дивизиями.
Абросимов поднялся из-за стола, не смея дальше стеснять братьев.
Когда он уехал, Максим прилег отдохнуть на веранде до заката солнца да и уснул богатырским сном до самого утра. Так крепко не спал давно, кажется, с тех майских дней Победы.
За окном, на могутных осокорях неистово кричали наперебой неугомонные грачи, они и разбудили Максима чуть свет. Он с юным умилением прислушивался к их утреннему граю, невольно удивляясь, как столько лет прожил на свете без грачей. Встал, распахнул настежь дверь. Там, на востоке, сиреневым пламенем занимались дальние шиханы, омытые вчерашним ливнем. Бывало, он с дружками отправлялся туда за дикой вишней, что росла в буйном чилижнике по глухим распадкам. Случалось, находили и редкие кулижки пунцовой костяники в травянистых, некошеных долках, где доспевала краснобокая клубника в тени рубчатых лакированных листьев. По воскресеньям женщины брали с собой ребят в пойменный лес горной речки — в это настоящее черемуховое царство. Бабоньки степенно собирали черемуху с кустов, а ребята влезали на макушки старых деревьев, отливающие черным глянцем спелых гроздьев, и в несколько минут доверху наполняли берестовые ведерки. Но если вдруг нападали на богатый ежевичник в непролазной уреме, то предпочтение отдавалось, конечно, ежевике, крупной, дымчатой, которая годилась не только в пироги, но и для домашней пастилы. А коли год выдавался урожайным на лесную смородину, то ни одна ее пышная кулига-круговина, щедро напоенная половодьем, не оставалась обойденной сборщиками ягод. Так до самой страды все эти походы за вишней и клубникой, за черемухой и ежевикой волновали воображение мальчишек, верных помощников взрослых сестер и матерей. Только хлеб, только его сытный, ни с чем не сравнимый дух на полях и гумнах перебивал на исходе лета все запахи Уральских гор. Тогда приходил конец веселым ребячьим занятиям — начиналась мужская, серьезная работа на загонах и токах, перемежаемая короткими сновидениями о райских днях сенокосной незабываемой поры…