Впрочем, кое-что в своем отражении Минне нравилось. Она, как и Марта, унаследовала тонкий фамильный профиль и кожу, белую, без единого пятнышка. Но вот ступни были просто гигантскими, и когда Минне исполнилось восемь лет, они уже не могли меняться с сестрой ботинками или туфельками. Потом волосы — не держащиеся в косах, вечно вылезающие во все стороны беспорядочными прядками. А почерк! Более корявый и неразборчивый, чем у Марты. Домашний учитель никогда не забывал упомянуть об этом, впрочем, признавая с неохотой, что только Минна — настоящая ученица в семье.
После примерки сестры под руку шли по архитектурной бесконечности главной улицы, мимо декоративных фасадов жилых домов, а потом по Кернтнерштрассе мимо кафедрального собора. В те дни трудно было пойти куда-нибудь и не встретить военного при полном параде, и вот уже группа вояк улыбалась сестрам, козыряя. Потом еще несколько улиц в сторону канала, к рынку, где они купили горячие, липкие сливочные пирожные в бумажных стаканчиках и помахали руками людям в лодках. Жизнь была прекрасна, и они были благодарны ей, а это не все девушки умеют. Потому что прошлое было кошмаром.
Десять лет семья жила в Гамбурге, их отец, Берман Бернайс, угодил в тюрьму на четыре года за банковские махинации. Но он был не виноват, и в этом Минна не сомневалась. Долгие годы мучительный налет стыда отравлял время, когда семья собиралась вместе или участвовала в каких-либо событиях. Пока муж сидел, их мать выработала высокомерную позу презрения, желая преодолеть позор, а старший брат, Эли, бросил школу, стал избегать друзей и пошел работать к дяде родом из Киева, который торговал по деревням мануфактурой вразнос. Эли уезжал на недели неизвестно куда, вскоре появлялся, опустошенный духом, без сил, в измятой одежде и пропахший сосисками с капустой. Жаловался на сельскую грязь и болезни, на переполненные постоялые дворы без ванных, но больше всего Эли ненавидел жизнь странствующего разносчика. «Ну да, — подумала Минна, — он показал всем им, уехал в Америку с собственной семьей, теперь побогаче их всех».
Минна помнила день, когда отец вернулся. Он стоял в дверном проеме, словно живой мертвец, волосы седые и клочковатые, борода свисала с подбородка мочалкой. От его вида ее будто камнем ударило, а вся семья словно онемела. Марта отскочила, когда отец приблизился к ней, тогда он повернулся к Минне.
— Моя маленькая красавица, — ласково сказал он. Отец протянул к ней руки и крепко обнял, а она прижалась к его ребрам, проступающим под одеждой.
Вечером, когда они зажгли субботние свечи, семья вела себя тихо и осторожно, но в голосе матери звучали гнев и тревога, и даже годы спустя ни гнев, ни тревога не исчезли. Ее обида только возросла, когда отец нашел новую работу в качестве секретаря знаменитого экономиста и перевез семью в скромный дом на окраине еврейского района в Вене. «Но там живет вполне солидный еврейский средний класс», — уговаривал он, и многие его друзья разбогатели и стали влиятельными при Габсбургской монархии. Сотни еврейских семей, как и они, ринулись в город в те дни, подальше от растущего антисемитизма пригородов Гамбурга, ища счастья и культуру в несравненной Европе. Но все его увещевания пропускались мимо ушей, Эммелина скучала по родной Германии и винила Бермана за позор и нищету. В конце концов, собственная семья была если не богатой, то уважаемой и состоятельной, а все эти неприятности с тюремным заключением опозорили ее доброе имя.