Часто поздно ночью, когда все обязанности были выполнены, Минна читала до тех пор, пока огонек свечи не утопал в лужице воска. Значительная часть жалованья уходила на книги, но это были не светские романы о служанках, блудящих в мансардах, и господах с похотливыми глазами. И не бесконечно скучные мемуары из серии «помни меня» читала она, пока не начинали слезиться глаза. Нет, Минна избрала серьезные произведения, преодолевая «Французскую революцию» Томаса Карлейля [1] — книгу, которая была даже лучше, чем «История нормандского завоевания» Эдварда Фримана [2], и не слишком назидательна при этом. Продиралась сквозь велеречивые абзацы «Происхождения видов» Дарвина, сражалась с трудами Гераклита и Парменида, смысл которых вращался вокруг вечных вопросов бытия.
И наконец, Аристотель. Минна его немедленно отвергла, обнаружив, что он полагал женщину недоразумением природы — недоделанным мужчиной. Она продала книгу без сожалений. Платон тоже не слишком продвинулся, настаивая, что женщины глупее мужчин. Но не могла же она игнорировать каждого философа из-за их узколобых умозаключений. В конце концов, Ницше, которым Минна восхищалась, рассматривал женщин как предмет обладания… собственность, обреченную на служение. И Руссо верил, будто роль женщины — ублажать мужчин. Все это удручало.
Но ничто не раздражало ее в художественной литературе. Более того, эта литература была замечательным противоядием от скуки, страха и одиночества. Минна любила эпистолярные «Страдания юного Вертера» Гёте и вторую часть шекспировского «Генриха Шестого» (первая была перегружена историческими подробностями, и Минна считала ее одним из самых слабых мест в драматургии Шекспира). А для отдохновения ей служил «Франкенштейн» Мэри Шелли — готический роман, который она буквально проглотила. И еще был венский писатель-авангардист Шницлер, он забросил врачебную практику ради драматургии и писал пьесы о героях-аристократах и их любовных связях. Ни иронии, ни морализаторства, просто откровенное, бесчувственное исследование феномена страсти. Ей никогда не приходилось читать ничего подобного. Вкус к прозе Шницлера развивался в ней постепенно, подобно вкусу к оливкам и зернистой икре или к живописи Климта.
Но этой ночью было не до джина, табака или библиомании.
Минна натянула ботинки и в одной ночной рубашке, презрев утомительное количество пуговиц, вернулась в подвал — в тесную каморку Флоры. Ребенок скорчился на кровати, сжимая в руках тряпичную куклу.
Обычно Минна садилась рядом и рассказывала ей всякие истории, но сегодня Флора была не расположена к рассказам. Девочка хотела того, что желает всякий ребенок ее возраста. Она хотела домой — к маме. Минна села рядом и взяла девочку на руки, а Флора прижалась щекой к ее груди. Минна нежно гладила Флору по головке и тихо баюкала, пока веки девочки не отяжелели и не закрылись, и вздохнула с облегчением, когда Флора наконец уснула.