ки, ловко обежали ладную девичью фигурку, остановились на Аленкином лице.
— Не одаришь ли милостью, не поклонишься ли князьям-боярам? — с насмешливой сладостью в голосе проговорил он.
Глянула Аленка поверх плеча Склира да так и обмерла вся: не соврал языкастый Склир — и впрямь князья.
Изба рядом, а не ступишь теперь и шагу без княжеского позволения.
— Красивая девка,— сказал Ярополк.
— Красивая,— важничая, кивнул боярин Захария.
С трудом поднял отяжелевшее от питья и еды брюхатое тело, мягко, по-кошачьи, подкрался к Аленке. Обхватил ее мокрой, горячей рукой за плечи, дыхнул в ноздри чесночным духом:
— Чья будешь?
— Никодимова дочь, боярин.
— А пошто князьям не кланяешься?
— Задумалась я,— проговорила Аленка.
— А ты князьям поклонись. Еще раз поклонись. И боярам поклонись,— ткнул ее кулаком в шею Захария.
— Кланяюсь, кормилец, кланяюсь...
Ярополк колюче рассмеялся:
— Аль приглянулась холопка, боярин?
— Куды уж мне, старому-то,— замахал Захария длинными рукавами шитого золотом опашня.
— Отпусти ее,— приказал князь.
— Ступай, ступай,— подтолкнул Аленку улыбчивый Склир.
Лицом к князьям, боясь поглядеть на них, девушка попятилась с холма. Споткнулась, чуть не упала, зарделась румянцем. Ярополк засмеялся, засмеялись бояре.
— Ступай, ступай,— повторил Склир.
Аленка вбежала в избу чуть живая; мать не узнала ее, уставилась подслеповатыми глазами в светлый проем двери. Узнав, подковыляла, спросила испуганно:
— Что с тобой, доченька?
Аленка не ответила, но мать и без слов все поняла. Знала старая всей жизнью своей: вой или сокольник, доезжачий или выжлятник — все они и бражники, и бабники.
Старуха обняла Аленку, провела в конец избы, где на лавку была брошена тряпица.
— Приляг, доченька, отдохни. А спросит кто, скажу, что у тебя огневица. Ладно ли?
Аленка только сейчас по-настоящему перепугалась, опустившись обмякшим телом на скамью, отчаянно прошептала:
— Сбегу я, мама. В лес убегу, в лесу меня не сыщут.
— Убежишь, убежишь,— и вправду будто с больной, соглашалась с нею мать.— Да не посветлу. Посветлу тебя княжеские люди из избы не выпустят...
Аленка легла на лавку, навзрыд заплакала, запричитала. Мать сняла с себя персевой плат, накинула его дочери на плечи. Бесшумно скользнула в угол, обратя затуманенный взор к иконам, зачастила, глотая слова:
— Господи Исусе, господи Исусе...
Дверь откинулась, будто шальным ветром ее распахнуло. На пороге, чуть ссутулившись, стоял Склир. Слюнявые красные губы продирали усмешку сквозь густые заросли бороды. В руке он держал пустой кубок.