— Милости просим дорогих гостей. Отведайте нашего угощенья.
На что Склир сухо ответил:
— Мы ведь приехали не пир пировать, не столы ставить, а в сватах...
Любаша, сидя за занавеской, со страхом прислушивалась к их речам. За нелюбимого шла, за старого. Сердцем льнула к Давыдке, но далеко занесло ясного сокола; может, и нет его давно в живых, может, выклевали вороны его ясные очи, дождями омыло его белые кости. Крупные слезы стекали по Любашиным губам. Глотала она их, обжигая рот соленой горечью.
Евпраксия отдернула занавеску, обдала Любашу запахом дорогих благовоний, села рядом с ней, обняла за плечи. Женским сердцем почуяла — не радость, беда вошла в избу Пашуты. Не по своей воле идет Любаша за Аверкия. Да и она, Евпраксия, будь даже среди холопок холопкой, даже самой обелью безродной, не пошла бы за этакого козла. Но дело было сделано, сваты уж просили показать невесту.
Любаша встала, и Евпраксия залюбовалась ее стройной фигурой. Да и лицом была она хороша — знать, не один парень сохнул по ней, думал — ему достанется. А вот на ж поди, приглянулась Аверкию; выдадут за него девку, нарожает она старосте сопливых ребятишек — мал мала меньше. Будет стирать мужу порты, стряпать да работать от зари до зари на огороде. К тридцати почернеет, превратится в старуху — обвиснут груди, пробороздят лицо, как орало поле, глубокие морщины.
Вышла Любаша к сватам бледная, прямая, по очереди поклонилась всем — отцу, боярину, дочери боярской, ме
ченоше Склиру, своему и Аверкиеву отцу. Оглядел ее Склир бесстыдным блудливым взглядом:
— Ай да ярочка!
— Ай да куница, красная девица,— поддакнул ему Петрил.
Любаша покраснела, а Склир бил уж отца ее по руке. Все, кроме невесты, остались запивать сделку. Аверкиеву отцу Вашке принесли из телеги шубу, он надел ее и сел к столу; Любашин отец Пашута тоже надел шубу и тоже сел к столу. Потом они встали и ударили друг друга по рукам.
— Жить да богатеть, друг друга любить,— прошамкал Вашка.
После пили меды, ели рыбу и курятину, а Любаша голосила за занавеской:
Покатись, мой зычен голос,
Ко всему роду-племени,
Ко всей-то родне сердечной...
Возле избы па лужайке толпилось полдеревни — бабы, мужики, малые ребятишки. Заглядывали в сени. Боярин распорядился выставить перед избой бочку меда — из своего запаса.
Пашута, охмелев, целовал Захарии руки, ерзал носом по мокрому столу:
— Век буду твоим должником, боярин...
— Ты и так мой должник,— отстранялся от него Захария.— Должок-то не забудь. К осени расчет. Помни...