—
“Возрождение”, 1929, 27 октября) В таком настрое проходит детство, отрочество и ранняя юность Зайцева.
В начале 900-х годов Зайцев, подобно многим другим русским писателям, философам, богословам, “открыл” для себя Владимира Соловьева, оказавшегося его водителем по духовному миру: “Время было переломное. Интеллигенция призывалась входить в церковь. Она и вошла” (3айцев Б. К. Соловьев нашей юности. — “Русская мысль”, 1953, 27 февраля.). Зайцев на всю жизнь остался благодарен Соловьеву за тот юношеский подъем, “за разрушение преград, за вовлечение в христианство” — разумом, поэзией, светом” (Там же).
Влияние Соловьева чувствуется в некоторых ранних рассказах Зайцева (“Миф”, “Изгнание”), но собственно религиозного в них еще мало, и дух автора колеблется в неопределенном мистико-пантеистическом состоянии. Христианство он воспринимает почти исключительно со стороны эстетической, и оно мало окрашено в национальные формы. По наблюдению П. Грибановского, “когда в его зарисовках появляется церковь-храм, то она чаще всего лишь элегическое украшение пейзажа, перенесенное, казалось бы, с полотен любимого живописца — Нестерова” (Грибановекий П. Борис Зайцев о монастырях. — “Вестник РСХД”, 1976, № 117, с. 70). Христианство в дореволюционном творчестве Зайцева проявляется с чисто внешней стороны — как некое душевное состояние, особая форма оптимистического отношения к миру, — ощущение радости бытия и благодарность за него Творцу сущего.
Раннее творчество Зайцева критика находила пронизанным духом пантеизма, что надо понимать весьма условно. По точному выражению в позднейшей статье архимандрита Киприана (Керна), “Это скорее какое-то подсознательное, неуловимое ощущение божественной иконы мира, его неомраченных светлых истоков” (Архимандрит Киприан. Б. К. Зайцев. — “Возрождение”, 1951, № 17, с. 160).
Своеобразные квинтэссенции, лирические всплески такого мироощущения можно найти во многих рассказах Зайцева. Вот один очень характерный пример — из концовки рассказа “Лето”, написанного незадолго до революции: “…Я подумал, что земля одинаково примет нас, величественно и простодушно, будем ли мы лежать в Москве, здесь или в далекой степи. Ибо один, и безмерно велик, жив, свят и могуществен мир Бога живого”.
Резкий перелом в духовном развитии Зайцева (как и многих) произошел после революции. Вот как сам он характеризует его: “Страдания и потрясения, ею (т. е. революцией. — Е. В.) вызванные, не во мне одном вызвали религиозный подъем. Удивительного в этом нет. Хаосу, крови и безобразию противостоит гармония и свет Евангелия, Церкви. (Само богослужение есть величайший лад, строй, облик космоса.) Как же человеку не тянуться к свету?” (“О себе”). Первой вещью, характеризующей начало новой, собственно религиозной прозы Зайцева, был рассказ “Улица Св. Николая” (1921), в котором суета и эфемерность преходящей жизни покрываются мощным аккордом жизни вечной, воплощенной в образе трех храмов Святителя Николая — покровителя Арбата. Но в полном объеме эта линия раскрылась только в зарубежном творчестве Зайцева.