. Действительно, отец Амвросий не раз говорил своему духовному сыну: «Не должен христианин напрашиваться на слишком жестокую смерть. Лечиться — смирение». Старец, настаивая на отъезде духовного сына, даже деньги, необходимые для переезда «сборной семьи», ему предложил.
Но уезжать из Оптиной Леонтьев не торопился. Он взял аванс в редакциях за планируемые статьи — на переезд, но писал с гораздо большим удовольствием письма, которые размером иногда были с хорошую статью. Недаром однажды он каялся Фуделю (как раз в таком предлинном письме): «Варя, увидавши, что я все Вам это пишу, а не статью для „Гражданина“, бранит меня: „Как Вы мне, право, надоели, в доме денег нет, в банк надо платить, а Вы вместо статьи все Осипу Иванычу пишете!“ Увы! с „утилитарной“ точки зрения она совершенно права. Я эту зиму ничего еще за литературу не получил, а 400 р<ублей> с<еребром> у Берга и Цертелева набрал вперед. Но что же делать, если мне частная беседа с Вами несравненно приятнее, чем беседа с „публикой“ нашей. И не только с Вами, но и с другими людьми, которые по почте обращаются ко мне с вопросами и за советами»[843].
Не торопился же Леонтьев прежде всего потому, что воспринимал переезд как расставание с семьей: старец советовал поселиться в Троицкой Лавре в келье послушника, разделиться окончательно с женой и с Варей. Отец Амвросий полагал, что отсутствие семейных забот скажется благотворно на Леонтьеве. Потому переезд был делом вовсе не простым. Елизавета Павловна по-прежнему просилась в Крым, — «а я все так же в этом ей отказываю, — писал Константин Николаевич Губастову, — не только по неимению лишних денег, но и потому, что ее невозможно одну так далеко пустить»[844]. Леонтьев надеялся устроить жену в каком-нибудь женском монастыре: «Лизавету Павловну… с Божией помощью, куда-нибудь сбудем; ей везде скучно и везде весело, смотря по минуте», — рассуждал он.
А вот с Варей ситуация была сложнее. 25-летняя Варя была опять беременна — в пятый раз, да еще и муж ее, Александр, стал сильно пить. «Прошлым августом (1890 г.) он поступил по моей рекомендации в урядники, жалованья 35 р<ублей> с<еребром>, я дал ему лошадь и револьвер; прекрасно, — рассказывал Константин Николаевич. — Жена и дети на моем попечении. Только бы служить. Он сначала и взялся; как самого видного из урядников и лихого, ловкого наездника его сейчас же назначили встречать губернатора, и он так все хорошо делал, что предводитель и мне, и ему самому выразил восхищение свое. А теперь у него по месяцам лежат бумаги от станового на столе, а он пьет и пропадает с какими-то мерзавцами! Его не прогоняют только через меня, и на днях становой (большой почитатель моих книг) приезжал ко мне опять на него жаловаться…»