Лучше не обманываться, а признать, что людям не о чем говорить друг с другом, если не считать разговоров о самих себе, о своих горестях. Каждый — о себе, земля — обо всех. Приходит любовь, и они стараются свалить свое горе на другого, но это им не удается: горе остается при них. Тогда они начинают все сначала, еще раз пробуют сбыть свое горе. «Как вы хороши, мадемуазель», — говорят они. И жизнь волочит их для следующего раза, когда они опять пробуют тот же трюк: «Вы очень хороши, мадемуазель».
Пока что всякий хвастает, что ему удалось его сбыть, это горе, но, конечно, все знают, что это неправда. А пока так возишься, становишься все уродливей и отвратительней, а там смотришь — и постарел, и даже нет сил скрывать свое горе, свою несостоятельность; в конце концов всю морду сворачивает на сторону гнусная гримаса, которая целых двадцать — тридцать лет ползла от живота к физиономии. Вот и все, на что может пригодиться человек, — единственно на то, чтобы скорчить гримасу; и даже на это ему бывает иной раз мало целой жизни, и он не успевает ее закончить; гримаса эта так тяжела и сложна, что для того, чтобы ее выразить, нужно отдать всю свою настоящую душу, без остатка.
Мою гримасу как раз подготовляли неоплаченные (несмотря на то, что были они очень незначительны) счета: моя невозможная квартирная плата, мое не по сезону легкое пальто и лавочник, который исподтишка издевался надо мной, когда я пересчитывал мои гроши, перед тем как спросить сыра, когда я краснел при виде начинающего дорожать винограда. А также подготовляли ее мои постоянно недовольные больные. Смерть Бебера не улучшила моей репутации, хотя тетка на меня не сердилась. Она мне ничего дурного не сделала. Неприятности скорее пошли со стороны Анруйев, из их дома; вот кого я начал опасаться.
В один прекрасный день старуха Анруй покинула свой флигелек, сына, невестку и решила нанести мне визит собственной персоной. Потом стала часто меня навещать, стараясь узнать, думаю ли я действительно, что она сумасшедшая. Казалось, это стало для старухи развлечением — нарочно ходить ко мне и задавать такие вопросы. Она ждала меня в комнате, которая служила мне приемной. Три стула и этажерка на трех ногах.
В этот вечер я застал ее в приемной с теткой Бебера, как раз она ее утешала рассказами о том, кого из родственников она сама, старуха Анруй, потеряла по дороге к теперешнему ее возрасту.
Потом пришел Робинзон. Они познакомились. Дружба, да и только.
Позднее я вспоминал, что именно с этого дня он завел привычку встречаться у меня в приемной со старухой Анруй. Они разговаривали. На следующий день хоронили Бебера.