За несколько месяцев работы мне по по моей линии не пришлось совершить никакого чуда. Но мои больные вовсе не хотели чуда; наоборот, они рассчитывали на свой туберкулез, чтобы перейти от абсолютной нужды, которая их душила с рождения, к нужде относительной, которая дается крошечной правительственной помощью. Надежда на выздоровление для них гораздо менее существенна; они думают о том, чтобы выздороветь, но очень редко. Пожить как рантье хотя бы немного, при каких угодно условиях кажется им ослепительным счастьем. Даже смерть по сравнению с этим становилась чем-то второстепенным, риском, неизбежным при всяком виде спорта. Смерть — ведь это дело нескольких часов, даже минут, в то время как пенсия — это как нужда: она — на всю жизнь. Богатые опьянены другими вожделениями, они не могут понять этой неистовой потребности в обеспеченности.
Мало-помалу я отучился от дурной привычки обещать моим больным, что они выздоровеют. Эта перспектива не могла их особенно радовать. Быть здоровым приходится за неимением лучшего. Быть здоровым — значит, нужно работать; ну и что же из того? А государственная пенсия, самая крошечная, вот это — просто божественно!
Когда вы бедному не можете дать денег, то лучше всего молчать. Когда с ним говоришь о другом, не о деньгах, то почти всегда обманываешь, врешь. Богатых легко развлечь хотя бы, например, зеркалами: пускай любуются на самих себя, ведь на свете нет ничего приятнее с виду, чем богачи. Для поддержания бодрости их духа богатым каждые десять лет выдается по ордену Почетного легиона, и это их развлекает на следующие десять лет. И все. Мои клиенты были эгоистами, бедняками, материалистами, измельчавшими в своих пошлых мечтах о пенсии, в своих кровавых материальных плевках. Все остальное их не трогало, даже времена года.
Когда я задавал им вопросы, они улыбались мне лакейской улыбкой, но они не любили меня, во-первых, за то, что я приносил им облегчение, и еще оттого, что я не был богат и то, что они лечились у меня, означало даровое лечение, а это вовсе не льстит больным, даже когда они лечатся на пенсию. Не было такой гадости, которую бы они про меня ни говорили за спиной. Стоило их только немножко разгорячить — а мои коллеги себе в этом не отказывали, — как мои больные словно мстили мне за всю мою услужливость, преданность, ласку. Все это в порядке вещей.
Но время все-таки шло. Как-то вечером, когда моя приемная почти опустела, появился священник, которому надо было со мной поговорить. Я его не знал, этого священника, и чуть было не выгнал. Я не любил попов, у меня на то были свои основания. Я старался вспомнить, где я мог его видеть, чтобы иметь определенную причину выгнать его. Но я действительно никогда его не встречал. Между тем он, должно быть, так же как и я, часто ходил по Ранси ночью, раз он был из этих краев. Может быть, он избегал меня? Во всяком случае, его, должно быть, предупреждали, что я не люблю попов. Это чувствовалось по вкрадчивости, с которой он завел разговор. Нам никогда не пришлось толкаться вокруг одних и тех же больных. Его церковь рядом, вот уже двадцать лет, как он в этом приходе — рассказал он мне. В общем, нищенского типа поп. Это нас сблизило. Ряса его мне показалась очень неудобной драпировкой для того, чтобы расхаживать в нашей зоне. Я заметил это вслух. Я даже настаивал на экстравагантности такого костюма.