— Холмы Максвеллтона прекрасны…
Показались две покачивающиеся фигуры.
— Стоп! Ты не тот мотив играешь. Прекрати свои проклятые мексиканские наигрыши. Ну-ка, «Холмы Максвеллтона прекрасны»… Опять не так! — человек замолчал. — Сдаётся мне, что я смог бы сыграть и на органе.
— Можете попробовать, сеньор.
— «Попробовать», чёрт тебя побери! Я устал. Он только рыгает, когда я пробую, — он замолчал.
— Попробуем ещё этого «Максвеллтона», сеньор?
Один из мужчин повернулся к забору. Элизабет было видно, что он заглядывает в её окно.
— Спуститесь, — попросил он. — Пожалуйста, спуститесь.
Элизабет сидела неподвижно, боясь шевельнуться.
— Я пошлю к вам домой cholo.[4]
— Сеньор, не надо никаких cholo!
— Я пошлю к вам домой джентльмена, если вы спуститесь. Я один.
— Нет, — сказала она, пугаясь звука собственного голоса.
— Если вы спуститесь, я спою вам. Послушайте, как я могу петь. Играй, Панчо, играй «Sobre las Olas».[5]
Его голос, полный прекрасной печали, золотистой дымкой заполнил окружающее пространство. Песня закончилась так чувствительно, что она даже подалась вперёд, чтобы лучше слышать.
— А теперь вы спуститесь? Я жду вас.
Сильная дрожь сотрясала её тело, когда, дотянувшись до верхнего края рамы, он закрыла окно, но даже через стекло голос был слышен ей:
— Она не спустится, Панчо. А как насчёт следующего дома?
— Старики, сеньор; им около восьмидесяти лет.
— А в следующем доме?
— Ну, может быть… Девчушка лет тринадцати.
— Что ж, давай попробуем с девчушкой лет тринадцати. А теперь, «Холмы Максвеллтона прекрасны»…
Совершенно разбитая страхом, Элизабет натянула край одеяла на голову. «А ведь придётся идти, — прошептала она. — Боюсь, если он позовёт снова, придётся идти».
Прошло две недели, прежде чем Джозеф снова приехал навестить Элизабет. Небо заволокло туманной серой мглой, и наступила осень. Огромные, похожие на кучи хлопка, облака, словно отряды небесной разведки, приплывали каждый день с океана, на время собирались на вершинах холмов, а затем возвращались к морю. Стаи краснокрылых дроздов совершали облёт полей.
Голуби, которых весной и летом не было видно, выбрались из своих укрытий и стайками расселись на изгороди и срубленных деревьях. За плотной завесой из пыли, повисшей в осеннем воздухе, солнце при восходе и закате казалось красным.
Бартон с женой уехали в лагерь для совместных молитв в Пасифик Гроув. Томас, поморщившись, сказал: «Он потребляет Бога так, как медведь, который наедается перед зимней спячкой».
С приближением зимы Томас загрустил. Казалось, дождливое и ветреное время года, в течение которого он не знал, куда ему спрятаться, пугало его.