Он кивнул мальчику на заднюю дверь, которая вела из лавки в их жилище, и ребенок покорно, даже не уткнувшись, пошел к себе.
Лавочник постоял немножко, стараясь совладать с собой. Наконец волнение его улеглось, и он мог спокойно поговорить с ожидавшим его покупателем — Улиссом Маколеем. Мистер Ара спросил мальчика бодрым тоном и даже с улыбкой:
— Что тебе надо, маленький Улисс?
— Крупу.
— Какую крупу? — спросил бакалейщик.
— Овсянку.
— У меня есть два сорта овсянки. В зернах и хлопьях. Два сорта. Старый и новый. Для медленной варки и для быстрой. Какая крупа нужна твоей маме?
Улисс, подумав немножко, сказал:
— Овсянка.
— Старый сорт или новый сорт?
Но мальчик не мог ему ответить, и бакалейщику пришлось выбирать самому.
— Ладно, — сказал он, — я дам тебе новый сорт, современный. Плати восемнадцать центов, мальчик Улисс.
Улисс разжал кулак и протянул ладонь лавочнику, который взял оттуда четвертак. Отсчитывая сдачу, лавочник сказал:
— Восемнадцать центов, девятнадцать, двадцать и пять — двадцать пять. Спасибо, мальчик.
— Спасибо, сэр. — Улисс взял пачку с овсяными хлопьями и вышел из лавки. Ну и трудно же было понять что-нибудь в этом мире: сначала насчет абрикосов на дереве, потом насчет плюшек с изюмом, а потом и разговор бакалейщика с сыном на чужом языке, — но зато как интересно! Выйдя на улицу, мальчик дрыгнул ногой — он всегда дрыгал ногой, когда чему-нибудь радовался, — и побежал домой со своей покупкой.
Глава 26
ЖИЗНЬ ВСЕГДА ПРИЧИНЯЕТ БОЛЬ
Миссис Маколей накрыла в кухне на стол: она поджидала своего сына Гомера к завтраку. Когда он вошел, она поставила на стол миску с овсянкой. Кинув быстрый взгляд, она успела заметить, что сын ее — все еще под впечатлением своего необычного сна. Сам того не подозревая, он наплакался ночью и теперь чувствовал апатию, которая находит на человека, перенесшего горе. Даже голос у него стал мягче и как-то глуше.
— Я здорово проспал, — сказал он. — Уже почти половина десятого. Что случилось с будильником?
— Работа у тебя тяжелая, — сказала миссис Маколей. — Не беда и отдохнуть.
— Да не такая уж тяжелая у меня работа, — сказал Гомер. — А завтра к тому же воскресенье.
Он произнес утреннюю молитву, но сегодня она, казалось, длилась вдвое дольше обычного. Потом он взял ложку и принялся было за кашу, но замер и как-то странно уставился на свою ложку. Поглядев на мать, которая возилась у кухонной раковины, он ее окликнул:
— Мама, а мама!
— Что? — спросила миссис Маколей, не оборачиваясь.
— Я не стал с тобой вчера разговаривать. Но ты меня предупреждала, что так и будет. Я не мог говорить. По дороге домой я вдруг взял и ни с того ни с сего заплакал. Ты ведь знаешь, я никогда не плакал, даже когда был маленький, даже в школе, если у меня что-нибудь случалось. Мне было стыдно плакать. Улисс у нас тоже никогда не плачет… да и какой толк в слезах? Но вчера я ничего не мог с собой поделать. Плакал и даже не помню, было ли мне стыдно. Кажется, нет. А когда я наревелся, я не мог сразу прийти домой. Доехал до «Вин Итаки», но слезы все не проходили, и я пересек весь город до самой школы. По дороге мне попался дом, где вчера люди собирались вечером повеселиться, — теперь в доме было темно. Я привез этим людям телеграмму. Сама понимаешь, что это была за телеграмма. Потом я вернулся в город и долго ездил по улицам, разглядывая все, что встречалось мне на пути, — здания, те места, которые я знаю с детства. Повсюду живут люди. И тогда я словно впервые увидел Итаку, впервые узнал тех, кто в ней живет, всех этих хороших людей. Мне так стало их жалко, я даже помолился, чтобы с ними ничего не случилось. Я уже больше не плакал. Раньше я думал, что человек больше не плачет, когда становится взрослым, но оказалось, что тогда-то он и начинает плакать, узнавая, что творится на свете.