Пока Макар освобождал жеребца от цепи и отвязывал повод, Леонтий глубокомысленно вещал:
— Не побегеть уж Тихон Михалыч, нет, не побегеть! В кузне стоять будет, а в полю не побегеть… Эх и петушка вам светлого подпустил ктой-та, м-м-м! На весь хутор посветил ночку. Не иначе, сусед ваш — больше некому. Тут и к бабке ходить не надоть: все на виду… Гы-ы, — вдруг осклабился Леонтий, — и ведь, скажи ведь, лягушка ему холодная в рот, сам же и гасить пособляеть, х-хо!
— Он чего, тут, что ль? — еле разжимая побелевшие губы, спросил Макар и подал Леонтию повод.
— Тута, лихой кобелина, тута! Сживает он вас со свету…
Вскоре совсем рассвело. Человек десять мужиков взяли колоду и легко понесли ее на прежнее место в пропахшую дымом и гарью конюшню. Макар, осунувшийся и посеревший за ночь, шел за ними, тяжело переставляя стылые ноги. Он бы и прошел так, не заметив Кирилла. Но тот, стоя возле крыльца, дерганул из цигарки полную затяжку, громко спросил:
— Чего, сусед, отстоял свой пост? — И ощерил белые, как репа, зубы. — Замерз небось…
Макар, напитанный лютостью, враз ощетинился весь и, ни слова не говоря, остервенело взмахнул вилами, целясь Кириллу в голову. Ладно, что погодился рядом Филипп Мослов: перехватил черенок и отшиб его — вилы пошли выше головы Кирилла Платоновича.
— Свою-то башку побереги да об детях подумай, — убийственно спокойно сказал Филипп, ровно ледяной водой окатил.
— Ты чего, шалопутный, сбесился, что ль! — не сразу зашипел Кирилл. Сперва в него вроде бы молоком плеснули — побелел, а потом все лицо пошло бурыми, аж задымившимися пятнами. Тогда-то вот и зашипел он.
— Изверг ты! Лампир! Кровосос! — у Макара обветренное лицо с волосами по цвету сравнялось, сверкали на нем только лютые глаза.
Кирилл затянулся еще разок махоркой, сузил веки, зло швырнул Макару под ноги толстенный окурок, так что искры посыпались, словно тут новый пожар занимался, и пошел прочь, ни на кого не глядя.
Собравшиеся в кучу мужики проводили его молчаливым взглядом. Злобились все, но ведь не то что в одиночку — всем хутором его не враз одолеешь: не дастся он, вывернется. Везде у него дружки-приятели, да не из простых мужиков. У него и в городе, в полиции все замазано да задарено.
— Как же ему не воровать, коли некому унять, — в тишине высказался Леонтий Шлыков, когда Кирилл скрылся за воротами.
Из избы выносили Тихона, завернутого в большое стеганое одеяло, спеленатое опоясками. Мужики у крыльца расступились, давая дорогу. Тихона уложили в розвальни на солому, покрытую большущим овчинным тулупом. На кряслинах розвальней по обе стороны у ног Тихона умостились Мирон и Марфа. Проводить Тихона вышли из избы почти все.