— Это я подняла вопрос о возможном переезде в «Драхенхоф».
— Ну, надеюсь, теперь-то вы понимаете, что в этом нет никакой необходимости, да и непрактично это. — И добавил беззаботным тоном: — В конце концов, если вы посчитаете Ханнхен, Альбрехта и мою сосновую дверь недостаточно надежными кандидатами на роль коллективной дуэньи, то всегда сможете сделать так, что я буду числиться кем-то вроде вашего постояльца, который платит вам символическую арендную плату, не так ли?
Отнюдь не будучи уверенной в том, что он опять не подсмеивается над ней, Вирджиния сдержанно проговорила:
— Спасибо, хотя я и не вижу, чем это будет отличаться от вашего нынешнего статуса.
— В самом деле? Я бы, напротив, заметил, что старая добрая бухгалтерская книга, в которой регистрируются выплаты арендной платы, в здешних местах может считаться высшим гарантом добропорядочности! Но это так, информация для размышления, — добавил Ингрэм.
Лишь после его ухода Вирджинии в голову пришла запоздалая мысль на этот счет. Она наконец поняла, что сам Ингрэм Эш ни на мгновение не задумывался об этической стороне их совместного проживания под одной крышей, а это, в свою очередь, красноречиво свидетельствовало о том, что как женщина она для него попросту не существовала, не так ли?
В такое же пасмурное и сырое утро, какое выдалось в день похорон Эрнста, Вирджиния наконец-то получила возможность познакомиться с Лизель Мей. Вирджиния сидела в своем офисе — скудно обставленной комнате, располагавшейся за дальней стеной холла, — и делала все возможное, чтобы разобраться в деловых бумагах, составленных на почти незнакомом ей языке, и многочисленных, непонятно как систематизированных папках, когда раздавшийся стук в дверь возвестил, как она предполагала, об очередном ледяном обмене фразами с Ханнхен. К ее удивлению, в комнату вошла девушка, которую, как ей было известно, звали Лизель.
С непокрытой головой, она основательно промокла. В сапогах до колеи и плаще, подпоясанном настолько туго, что его разлетавшиеся полы скорее походили на оборки, она выглядела до нелепости юной. Круглый лоб девушки, голубые глаза, нос со вздернутым кончиком и ямочки на щеках и в самом деле придавали ей сходство с куклой, а перетянутые у ушей волосы наводили на мысль о девочке, которая приготовилась ко сну или к тому, чтобы принять ванну.
Свое появление она ознаменовала топотом сапог, капелью стекающих с рукавов водяных струек и возгласом «Ах!», за которым последовало заявление:
— Вы — фрейлейн Сомерс. А я — Лизель Мей.
Сказано это было отчетливо и с настолько явной, типично немецкой артикуляцией, что можно было подумать, будто Вирджиния собиралась читать слова по ее губам.