Руки потянулись дотронуться до нее, чтобы коснуться нежной твердости плеч под пышными складками рукавов, чтобы прижать к груди. Поощрить ее желание. Просить довериться ему в ожидании наслаждения.
Физическая страсть разгоралась в ней медленно, прирастая сотыми долями, едва уловимыми признаками. А он вел ее вперед, продлевая поцелуи, покидая податливую мягкость ее губ ради медленных скольжений вдоль длинной шеи, дразня ртом напряженную жилку, проводя пальцем по краю глухого ворота платья. Обнаруживая под плотным кружевом воротника прямую как стрела линию ключицы. Обрушивая на ткань жар своего желания, мало-помалу проникая сквозь ее слои, чтобы добраться до таящейся под ними кожи.
Ее голова запрокинулась, даруя позволение уступить пьянящему удовольствию. Его руки скользнули вверх по ее шее, проникли в волосы, взвешивая в ладонях тяжесть хрупкого черепа. Большие пальцы, погладив щеки, заставили ее раскрыть губы.
Он бережно целовал ее, упиваясь гранатовым вкусом этих губ, пролагая себе путь в мягких недрах ее рта. Вбирал и ее сладость, и ее добродетель, как будто они обещали ему спасение от себя самого. Будто тонкий аромат, возникающий где-то позади ее уха, мог сдержать в узде его основной инстинкт. Но когда Катриона обхватила руками его талию, прижимаясь к нему теснее, он понял, что самообладание покидает его, капля за каплей. И вот уже его руки обняли ее спину, и он схватил девушку в объятия, снова и снова покрывая поцелуями. Ее спина выгнулась дугой, опираясь на его руку; он держал Катриону так, будто одна лишь она могла привязать его к этому миру. Как будто одна она могла спасти его.
Спасти от чего? Он и сам не знал.
Как будто она была самым правильным его поступком за всю жизнь. Как будто страстное прикосновение ее губ к его губам преобразило его — изменило глубоко, в самой своей основе.
И она тоже почувствовала это. Открыла глаза и посмотрела на него. Ее пальцы легко пробежались по лицу Томаса, исследуя его черты с неподдельным удивлением. Как будто хотела запомнить его навеки, каждый изгиб, каждую линию, до последней морщинки. Как будто ей представилась счастливая возможность — в первый раз — открыть его как нечто новое и совершенно неизвестное.
— Танвир Сингх, — шепнула она. Но смотрела на него с таким удивлением и доверчивостью, что усталое сердце, которое, по его расчетам, никогда не было способно к глубоким чувствам, шевельнулось в его груди, переполняясь тем, что так опасно приближалось к благодарности.
Но потом она разожгла эту сентиментальную благодарность в жаркий огонь, когда, улыбнувшись, запрокинула голову и рассмеялась — восторженно, озорно. И ему немедленно захотелось показать, каким озорным может быть он сам. Какой восторг готов предложить ей. Столько восторгов, что она могла бы ахать и смеяться долгими часами и днями. Они оба смеялись бы и ахали от удовольствия, пока не состарились бы и волосы их не поседели.