— Потому что я не заслуживаю частей тела других людей! — Я не собирался говорить это. Даже не знал этого. А когда сказал, мог только сидеть и слушать эхо своих слов; и Зигфрид тоже некоторое время молчит.
Потом берет свой карандаш и кладет в карман, берет блокнот и кладет в другой карман, потом наклоняется ко мне. «Робин, — говорит он, — не думаю, что я могу вам помочь. У вас чувство вины, от которого я не могу вас избавить».
— Но раньше ты всегда мне помогал! — завываю я.
— Раньше, — терпеливо объясняет он, — вы причиняли себе боль из-за того, в чем, вероятнее всего, не были виноваты, и во всяком случае это было в прошлом. На этот раз другое дело. Вы можете прожить, вероятно, еще пятьдесят лет, заменяя поврежденные органы здоровыми. Но правда, что эти органы принадлежат кому-то другому, и вы, чтобы жить дольше, в определенном смысле заставляете других жить меньше. Признание этого, Робин, не снимет невротическое ощущение вины, это всего лишь признание моральной правды.
Вот и все, что он говорит мне; и с улыбкой, одновременно доброй и печальной, добавляет: «До свидания».
Терпеть не могу, когда мои компьютерные программы начинают рассуждать о морали. Особенно, когда они правы.
Теперь нужно напомнить, что пока я был охвачен депрессией, в мире происходило не только это. О Боже, нет! Множество событий происходило со множеством людей в мире — во всех мирах и в пространстве между ними — и это не только гораздо интереснее, но и гораздо важнее, даже по отношению ко мне. Я просто тогда о них не знал, даже если в них участвовали люди (и не-люди), которые мне знакомы. Позвольте привести пример. Мой еще-не-друг Капитан, один из тех извращенцев-насильников-Санта-Клаусов, которые наполняли мои детские сны, начинал пугаться гораздо больше, чем я когда-либо боялся хичи. Моему прежнему (вскоре снова станет настоящим) другу Оди Уолтерсу Младшему вскоре предстояла встреча — она ему дорого обойдется — с моим некогда другом (и не-другом) Вэном. И мой лучший друг из всех (примите во внимание, что он не «реален») Альберт Эйнштейн собирался удивить меня… Как все это сложно! Ничего не могу сделать. Я жил в сложное время, и жизнь моя была сложна. Теперь, когда я расширился, все это встало на свое место, но тогда я о многих частях даже не подозревал. Я был стареющим человеком, угнетенным моралью и сознанием греховности; и когда моя жена вернулась домой и обнаружила, что я сижу в шезлонге и смотрю на Таппаново море, она сразу воскликнула: «Робин! Что с тобой?»
Я улыбнулся ей и позволил поцеловать себя. Эсси часто бранится. Она также любит меня, а это многого стоит. Она высокая. Стройная. У нее длинные золотистые волосы; когда она в роли профессора или бизнесмена, убирает их в тугой советский пучок, а ложась спать, распускает их. И, не подумав, не откорректировав свои слова, я выпалил: «Я разговаривал с Зигфридом фон Психоаналитиком».