на. Маскируются под фрейгерихт, конспираторы.
— И что это за filykina gramota? — спрашиваю его, потрясая документом.
— Приговор о лишении жизни партача Уве Штриттматера за колдовство.
— Угу… — только и нашел я что из себя выдавить.
А что тут еще скажешь? Коротко и ясно. В первом приближении. А вот если разбираться, то слово «колдовство» может означать все что угодно.
— В чем это колдовство состояло?
— Он постоянно бормотал непонятные добрым христианам заклинания, когда составлял шихту для плавки. И потом — его колокола звонили лучше, чем у других. Таким образом, он с дьявольского попущения отбирал законный заработок у честных городских мастеров.
Смотрю в его глаза и вижу, что этот чувак искренне верит во все, что говорит.
— Ты сам это видел?
— Нет. Но за обвинителя поклялись десять человек, в том, что он говорит правду.
— Знаешь, кто обвинитель?
— Нет, я — Ганс Эйхе, наемный палач Фемгерихта. Я не вникаю в суть дела. Для меня существует только приговор. Письменный. Я всегда действую строго по праву.
— Ты знал лично Уве Штриттматера?
— Нет.
— Кто его опознавал?
— Шеффен из цеха литейщиков. Ваши люди его уже убили.
— Понимаешь ли ты, что этот приговор города Малина, — я кинул на стол пергамент, — здесь, в Бретани, недействителен. И кто тут виноват, а кто нет, решают дюк и епископ? А кто колдун, решает святая инквизиция матери нашей апостольской католической церкви, а не ваш фрейграф, который тут никто и зовут его никак.
— Это не имеет значения, — прохрипел допрашиваемый, — приговор должен быть исполнен хоть на краю земли.
Ага… вот и забавная формулировка, дающая им полное право не преследовать приговоренного за морем.
— Ну так знай: на этой земле вы не палачи, а простые убийцы. И поступят с вами соответственно вашему преступлению.
— Я готов, — твердо сказал пленный. — Я готов в любое время предстать перед Господом и дать ему ответ в каждом своем поступке. Надеюсь, перед смертью мне дадут исповедаться и собороваться?
Крепкий орешек, уважаю. Хоть он и служит организации, из которой выросли все изуверские течения в Германии, в том числе и мистический национал-социализм.
— Оденьте и отведите его обратно. И закуйте в колодки. Он не раскаялся в своем преступлении, — сказал я стрелкам. — И ведите второго.
Молчащий все это время дон Саншо только спросил меня, когда Эйхе стали одевать:
— Ну и что это было?
— Фема, — ответил я. — На столе — ее приговор мастеру Уве. А эти — ее палачи. Помнишь разговор на барке в первый вечер?
— Так почему ты его тогда не стал пытать? — Дон Саншо был в некотором недоумении.