— А где земля ваша?
— По Днепру от порогов и Синих вод до кромки лесов на Черниговщине. От самого Днепра до Дона. Весь Великий Луг — присуд наш. Степи ковыльные под ветром волнами ходят, как вода на море. А запах… А небо… Нет ничего на свете краше нашей степи, княже. Коня не дашь — я пешком домой пойду.
И набычился, будто я ему уже наобещал с три короба, а потом передумал, да и отказал во всем.
— Весной домой поедешь. Зимой в одиночку бродить — замерзнешь еще или волки схарчат дорогой. А так, до весны мне послужишь, денег заработаешь, коня, саблю. Папаху каракулевую, — усмехнулся я своим мыслям. — Как человек поедешь, не как пан-голоштан. Ты же не нищеброд какой…
— Верно гутаришь, твое высочество, — согласился со мной парень. — Род мой — старый. Всегда конную лыцарскую службу нес. Всегда в старшине. И батька мой — атаман гродский в Полтаве. Он князю Михаилу Глинскому двоюродным стрыем доводится.
— А как так стало, что Мамай в Глинских обратились?
— То совсем просто, княже. Когда в Кафе хана Мамая фрязи отравили, тело его отдали хану Тохтамышу, а тот повелел его закопать на Волге, у Сарытина. С тех пор там этот высокий курган Мамаевым и кличут. А сын его — темник, бий наш Мансур Киятович увел всех наших казаков домой — всю тьму. И в Полтаве сказал на Черной Раде, что нет больше над ним и над нами царя. Что не властна больше Орда над нашей землей.
— А за что генуэзцы хана Кията отравили?
— Понимаешь, княже, всю ордынскую замятию он у фрязей постоянно серебро брал, возами, чтобы наемников собрать в свое войско. Мурзы и сеиты со своими казаками не шибко-то хотели друг с дружкой воевать. Вот он и греб в свое войско всех, до кого рука дотянется: с Кавказа, с Молдавии, с Литвы. Весь юг Крыма от гор до моря фрягам в залог отдал. А те ему на поход в Москву две сотни фряжских лыцарей навербовали — кони, и те в броне, да четыре тыщи пеших пикинеров с арбалетчиками из Генуи. А Кият их всех в том бою с москалями у Непрядвы и положил ровненько. И чтобы земли в Крыму не отдавать потом, его и отравили купцы из Кафы.
— А что генуэзцы в той Москве забыли? — Я примерно представлял, что забыли, но хотелось услышать автохтонную версию.
— Торговый путь по Дону. Меховой путь. Их всего два. Один в Новом городе Волховском, другой в Москве начинается. Меха, воск, пенька. И главное — ревень сушеный, чтобы моряки запорами не маялись на солонине с сухарями. Вот этот меховой путь, который сурожане держали, фряги хотели под себя подгрести. Не вышло. А крымский берег так у них и остался.
— Не остался. Его турки под себя подгребли. Нет там больше генуэзцев. И хан крымский — теперь вассал падишаха в Истамбуле. С его рук ест. С его фирманом на стол садится.