Они всё больше разговаривали, вернее, Лева говорил, а Кира слушала – про репетиции, выставки, предстоящие гастроли, последнюю книжку Вознесенского. Кире нравилась Ахмадулина, ее витиеватый странный стих, он полистал сначала из вежливости, но вдруг втянулся в длинные завораживающие строчки:
Ау, любезный друг, вот правила игры:
не спрашивать зачем и поманить рукою
в глубокий нежный сад, стекающий с горы…
У знакомого спекулянта Лева раздобыл редкую книгу Ахмадулиной. Спекулянт содрал 30 рублей, в пятнадцать раз выше номинала, но книга того стоила – плотный томик на хорошей бумаге, в прилично иллюстрированной твердой обложке. И называлась хорошо – «Уроки музыки». Кира страшно обрадовалась, пыталась вернуть потраченные им деньги, даже расцеловала. Очень весело и ласково расцеловала, как хорошую подружку, но он все равно задохнулся на минуту от прикосновения холодной нежной щеки, волос, губ.
Он уверял себя, что просто помогает, что Кире слишком горько сейчас, одиноко, тяжело справиться с внезапно осиротевшей девочкой. И это было правдой. И такой же правдой была их тайная все нарастающая близость. Он постоянно чувствовал ее взгляд, волнение, трепет протягиваемой руки, сам начинал ужасно нервничать и болтать чепуху. И эта случайная болтовня, анекдоты из жизни музыкантов, чай в старомодных тонких чашках, легкая метель за окном, зыбкий свет торшера, узкая горячая ладонь, тонущая в его чуткой руке музыканта, все томительно и неотвратимо сводило их, сплетало, связывало навек.
Потом оказалось, что у Киры есть мама и даже бабушка, они живут недалеко, в Гагаринском переулке, но бабушка очень плоха, часто впадает в беспамятство, почти невозможно оставлять одну в квартире. Поэтому само собой решилось, что Нюля временно переберется на Гагаринский, или, как теперь зачем-то переназвали, улицу Рылеева, тем более это совсем близко от ее французской школы.
Кирина мать Валерия Дмитриевна, совершенно нестарая красивая женщина, иногда заходила днем, приносила фрукты, редкие и дорогие в зимней Москве. При первом знакомстве она вдруг напомнила Леве его собственную мать – что-то в глазах, манере слушать, не улыбаясь. Но Валерия Дмитриевна выглядела намного моложе, наряднее, нездешнее изящество сквозило в каждом жесте. Вот кто был настоящей француженкой! Она не удивилась Левиному присутствию, только смотрела внимательно и грустно.
Они сблизились, и эта простая, естественная, как дыхание, близость совершенно потрясла и ошеломила Леву. Невозможно было понять и поверить, что он, увлекающийся и влюбчивый взрослый мужик, уже познавший и домашнее отдохновение, и волшебные варшавские страсти, и случайные приключения, полные легкой непристойности и озорства, что он сможет так тонуть и умирать от нежности. Каждый раз не находилось сил уйти, он тянул до полуночи, до последней минуты, и все равно возвращался с порога, целовал ее – уже дремлющую, теплую, прекрасную, прижимался щекой к щеке, гладил узкие ступни.