Мы хотели вернуться домой самое позднее к середине августа и взяли с собой продуктов, водки и курева только на этот срок и с очень небольшим запасом, но из-за того, что потеряли время, проторчали лишнюю неделю, все съели, выпили и скурили, оголодали, изругались и если б не Иван Иваныч, наверное, друг друга просто сожрали бы. Но перед ним было стыдно.
Уходили мы с воды в морось недалеко от поморской деревни уже за Полярным кругом. Собрали кости от байдарки и принялись сушить шкуру. Впрочем, сушить — это было громко сказано. Под мелким дождем ее можно было только мочить.
Невысокого роста мужичок в поношенном черном пиджаке подошел к нам и присел на корточки. Руки у него тряслись.
— С озера?
Мы кивнули.
— Ну, как рыбалка?
— Сига поймали.
— Сетью?
— На удочку.
— На удочку? — мужик перестал дрожать, и что-то странное почудилось мне в его голосе.
— Ну да, — несколько даже обиженно сказал Пашка. — Что, нельзя на удочку сига поймать?
— Нельзя, — ответил мужик мрачно и спросил: — А кто поймал-то?
— Вот он, — и мы указали на толстого запыхавшегося человека, который в это время возился с рюкзаками.
— М-м-м, — сказал мужик обреченно, точно у него заныл зуб, и, забыв, зачем он к нам подошел, отправился прочь.
Следующей ночью мы сели в поезд и узнали, что в Москве за то время, покуда мы плавали по озерам и протокам, случился путч, выходили на улицу танки, но люди их победили, и мы выпили и закричали «ура!», возбужденно обсуждая произошедшее и страшно жалея, что пропустили очень важное и нас не было в ту ночь на площади. Мы говорили громче обычного и дивились тому, что, похоже, никто из пассажиров не был озабочен случившимся и совсем не радуется московской победе, только Иван Иваныч вдруг принялся снова насвистывать марш кубинских бородачей и лицо его приняло дурашливое выражение, но за этой дурашливостью мне почудилась тревога.
На вокзале мы расстались, уверенные, что через год все вместе пойдем снова. Но потом наступила голодная зима, жили мы трудно, но как-то жили, помогали друг другу и строили планы на новое лето, закупали тушенку и водку и мечтали добраться до еще более далекого озера, где сигов как грязи; потом в декабре распался Союз, до которого нам в общем не было дела, и мы совсем о нем не жалели, только мельком я подумал о том, что наш костровой живет теперь в другой стране. Но печалиться из-за этого было некогда, своих хватало проблем. А потом посреди вьюжной зимы мне позвонил Пашка. Против обыкновения в его голосе не было никакого задора.
— Иван Иваныч умер, — сказал он тихо. — Приедешь?