– Вроде нет, – вяло ответила Лизавета. Она так надеялась, что звонит совсем другой человек.
– Ты можешь говорить? – задал дурацкий вопрос Савва.
– В каком смысле?
И вдруг Лизавета поняла, почему никто со службы два дня ее не дергал. Наверняка Верейская постаралась. Лана, которая считала, что личная жизнь у женщины должна быть на первом месте, предупредила всех-всех-всех, чтобы Лизавету не трогали, потому как у нее личная жизнь с приятелем из Лондона. Вот Савва и деликатничает: «Не помешал ли? Можешь ли говорить?»
– Насколько я в курсе, нас никто не подслушивает, – все так же вяло сообщила Лизавета. – Расслабься и выкладывай, что там у тебя.
– Просто хочу напомнить, что завтра мы едем на диализ. Я подтвердил все договоренности. Но если у тебя другие планы, могу отправиться и один…
– Не мели ерунды, – разозлилась Лизавета. – Я тебя на этих фронтовых съемках не брошу.
– Почему – фронтовых? – Савва говорил уже не таким деревянным голосом.
Лизавета коротко пересказала беседу в кабинете Борюсика.
– В общем, нас в триста сорок первый раз предупредили: ехидные медицинские репортажи не снимать. Но запретили только страхование. Слово «диализ» никто не произносил.
– А раз прямого запрета нет, – многозначительно произнес Савва, – значит, будет и триста сорок второе ярославское предупреждение. Кстати, тебя разыскивает милиция. – Последнюю фразу он бросил «между прочим» и ждал дополнительных вопросов.
У Лизаветы оборвалось сердце. Значит, случилось что-то серьезное и ее визит в «Асторию» не остался незамеченным. Хотя в таком случае они нашли бы ее и дома. Для доблестной милиции зоринский телефон, изъятый из общегородской справки, никакой не секрет.
– Да что ты! – Она старалась говорить небрежно. – И фотографии в фас и в профиль всюду развесили? Я последнее время из дома не выходила…
– И фотографии, и служебные собаки. Еще бы – такое шумное дело! Цианистый калий в булочной! Телезвезда как главный свидетель!
– А-а-а, «Тутти-Фрутти»…
– Они сегодня целый день Ирочку Рыбкину трепали. Кто звонил, как звонил… – Савва откровенно веселился.
Ирочка, работница информационной службы, медлительная, погруженная в мечты о муже, микроволновой печке и отдыхе на Майорке, давно стала редакционным мифом. Она путала улицы, номера домов, названия партий и театров. Записывала сообщения о пресс-конференциях и митингах, переспрашивая каждое слово, потому что два слова подряд Ирочка Рыбкина запомнить не могла и не умела. Все имеющиеся в ее распоряжении извилины были заняты грезами. Бригады, выезжавшие на съемки по информациям Рыбкиной, всегда готовились ко всевозможным сюрпризам. Вместо золотой свадьбы в семье потомственных академиков бригада вполне могла попасть на символические похороны троллейбуса в Купчино. А пресс-конференция блока «Яблока» спокойно превращалась в юбилей кулинарного техникума, на котором студенты пекли пирожки с яблочной начинкой. За путаницу и неразбериху Рыбкину проклинали, ругали, лишали премий, но сделать ничего не могли. Ее прозвали «Та, что грезит» и смирились. В конце концов, иногда Ирочка кое-что записывала правильно.