В непонятном ему самому порыве, мужчина ворвался в комнату Евы, распахнул шкаф, сгрёб всю её одежду, отнёс вниз и, с яростью швырнув вещи в ванную, чиркнул зажигалкой. Тряпки вспыхнули синеватым пламенем, разгорелись, задымили пластиковые пуговицы и застёжки. Трой всё носил и носил вещи — с полок, из комода, коридора, даже любимая её чашка полетела в огонь. Последними в пламя легли белые лили. Свежие белоснежные лепестки быстро темнели, сворачивались в закопчённые трубочки, тлели кроваво-красными искорками. Руки устало опустились, ярость догорала, отражаясь желто-алыми языками пламени в тёмных глазах. Оставалось только беспомощное отчаяние — неизбежное понимание, что он не смог удержать невольницу. Та, что молча терпела так долго, ушла. Ушла неожиданно и навсегда.
Подавленный тиран сидел на кровати, в которой раньше спала его белокурая жертва, бессильно опустив голову, когда в комнату медленно вошёл Киран. Он осторожно сел рядом с братом, уставился невидящим взором куда-то в пустоту перед собой, спросил тихо, без страха:
— Ты будешь её искать?
Трой беззвучно вздохнул, пытаясь заставить себя хоть немного задуматься над вопросом.
— Нет, — наконец проронил он отрешенно.
— Почему?
— В этом нет смысла. Она убежит снова или покончит с собой.
— А если Ева вернётся? Тогда…
— Не вернётся, — чуть гневно перебил мужчина. — Она никогда не вернётся.
Киран опустил глаза, произнёс еле слышно:
— Ты простишь её?
— Нет.
— А я прощу, — парень со вздохом поднялся с кровати, — и, возможно, она простит нас тоже, — он вышел из комнаты, оставляя брата горькому, чёрному одиночеству.
Тот мельком глянул ему вслед, закрыл глаза, чтобы не видеть даже того полумрака, что окутывал просторную, когда-то неудержимо манящую в ночной тишине, а теперь совсем безмолвную, мёртвую комнату, лёг на кровать, уткнувшись лицом в прохладную белую подушку, вздохнул глубоко и тяжело. Лёгкие наполнил пьянящий сладковатый запах волос любимой девушки — вся постель была пропитана её нежным, едва уловимым ароматом. В кромешной тьме душевной пустоты, перед взором Троя возникло её лицо — бледное, заплаканное, худое и измождённое, но единственное, самое дорогое в мире лицо. Зелёные глаза полные душераздирающей печали, которую своей зверской жестокостью вселил в них он сам. По коже пробежали мурашки, будто прохладные пальчики легко коснулись спины и плеч — тонкие пальчики пленницы, которые он больше не сможет сжать в своих ладонях, не сможет поцеловать, прислониться щекой в редком порыве сладостной ласки. Неожиданное, едва уловимое тепло колыхнулось в груди, растеклось вместе с кровью по всему телу — будто нежные губы прильнули к лицу смирённого демона, пощекотали обжигающим сбивчивым дыханием, прошептали что-то невнятное в горячке постылой страсти, которой только и мог он добиться своим грубыми руками, своим порочным вожделением. Он ещё слишком хорошо помнил плавность каждого изгиба худенького тела, шелковистую гладкость золотых волос, мягкие, дрожащие нотки тихого, почти всегда грустного голоса. Помнил слишком хорошо, чтобы простить. Слишком хорошо, чтобы надеяться. Слишком хорошо, чтобы пытаться вернуть беглянку в невыносимый ад своих объятий. Мучитель никогда не сделал бы её счастливой. Так лучше остановиться! Смириться с тем, что её больше нет и ненавидеть непокорную изменницу до конца жизни, оставаясь одиноким чудовищем, чем снова сделать из любимой безмолвную серую тень, зная, что никогда не стать ему прекрасным принцем, и день за днём толкать её к безумству, заставляя до дрожи отчаяния желать собственной смерти.