— Ютта, не почитаешь ли ты мне что-нибудь после ужина? — попросила она. — Буря воет сегодня как-то особенно страшно…
— Охотно, мама. Я почитаю тебе Сафо, Теобальд мне вчера принес.
Нервная дрожь пробежала по всему телу слепой женщины.
— Нет, нет, только не ее! — воскликнула она почти испуганно. — Разве ты не знаешь, кто была эта Сафо? Несчастная, обманутая женщина. В каждом слове книги слышится буря страстей и страданий, буря, еще более ужасная, чем та, которая завывает сейчас на дворе, а я хотела бы о ней забыть.
Молодая девушка поднялась, чтобы пойти за другой книгой. При этом движении ее платье случайно коснулось опущенной руки больной, и рука эта судорожно уцепилась за него, другая же с лихорадочной поспешностью стала ощупывать материю.
— Ютта, ты с ума сошла! — выкрикнула слепая дама. Молодая девушка почти упала на стоящее рядом кресло.
— Ах, мама, прости меня! — едва слышно прошептала она. Губы ее побелели как снег.
— Безжалостное, легкомысленное создание! — гневно сказала мать, отталкивая от себя протянутые к ней руки. — Есть ли в тебе после этого стыд и совесть, если ты решила таким образом рвать и таскать мою святыню? Это мое подвенечное платье, которое я хранила как зеницу ока, как единственный памятник моих безмятежных дней… Тебе известно, что оно должно было лечь со мной, когда я наконец освобожусь от страданий, а ты его треплешь как в насмешку над нашей бедностью по грязному полу Лесного дома и этим разыгрываешь какой-то фарс, смешнее и позорнее которого ничего нельзя себе представить!
Ютта быстро поднялась. В эту минуту ни единая черта ее красивого лица не напоминала собою миловидности сказочной принцессы. Повернувшись спиной к рассерженной матери, своей позой и выражением лица она олицетворяла непреклонное сопротивление. Дерзость была в раздувающихся ноздрях, губы были насмешливо изогнуты, а сверкающий взгляд был устремлен на женский портрет, висевший над горкой с посудой. Это была головка юной мулатки.
Пикантность и умное выражение несовершенных черт бронзового лица делали неотразимо пленительным это худенькое, маленькое личико; глубокие, полузакрытые глаза таили бездну страсти. Нежные смуглые плечи прикрывала белая газовая вуаль, из-под которой серебрились тяжелые складки белого же атласного платья, а в толстых черных косах красовался букетик из цветов гранатового дерева, приколотый бриллиантовым аграфом.
Глаза Ютты были устремлены на элегантный наряд портрета.
— Ты так обращаешься со мной, мама, будто я совершила какое-то уголовное преступление, — сказала она холодно. — Платье твое я не таскала, лишь позволила себе надеть его на несколько часов. Один или два стежка, которые я вынуждена была сделать, в одну минуту могут быть распороты, остальное же все осталось как было… Теобальд сегодня вечером хотел представить мне своего брата, и, естественно, я хотела показаться в приличном виде новому родственнику. В своем коричневом шерстяном платье старомодного фасона я смешна: на нем заплаты, которые уже невозможно скрыть, а ты не позволяешь Теобальду подарить мне новое… Да, мама, ты забыла, что когда-то была молодой, или просто не желаешь понять, что я чувствую и как страдаю! Как ты проводила свою юность — и как я провожу свою… Когда я смотрю на твой портрет и белый атлас твоего платья сравниваю с моим «блестящим» туалетом, с этим «драгоценным» коричневым шерстяным платьем, то всегда спрашиваю себя, почему я изгнана из того рая, в котором ты, мама, жила и блистала?!