Полковник Николаев обходил своих бойцов. Его седая борода и рыжеватая папаха мелькали тут и там на горе.
— Что, Щелкунов, приуныл? — шутил он, видя, что стрелок подавлен жестокой бомбежкой. — Небось письма от бабы ждешь, милый? [69]
— Так точно, ваше высокоблагородие, давно не пишет.
— Ну, сам знаешь, почта у нас на войне не то, что в мирное время. Потерпи, придет письмо.
И направлялся к следующему.
— Немца испугался, Ванюшкин? — смеялся он над стрелком, вздрагивавшим при каждом разрыве снаряда.
— А что его бояться, ваше высокоблагородие?
И действительно, Щелкунов и Ванюшкин, преодолев гнет своих переживаний, замечали, что снаряды противника почти не попадают в окопы и рвутся позади них или перед ними.
Все дело было в том, чтобы увидеть действительность именно такой, какой она была на самом деле, а не через призму животного страха. Положение было вовсе не так безнадежно, как это рисовал бойцу инстинкт самосохранения. И вот когда Николаев проходил по окопам, рискуя в десять раз больше, чем любой из стрелков, сидевших в укрытии, когда старенький, но еще бодрый и веселый командир батальона ласково заговорил с солдатами, всем казалось, что не так уж все страшно и что действительно нужно защищать эту проклятую гору. Велика сила примера. Старые кадровые солдаты, казалось, легко переносили тяготы боя; только молодежь да запасные стремились выйти из боя, спасти свою жизнь. В бинокль я увидел стрелка, который через кусты отползал назад, в безопасное место; другой, спрятав голову в окоп, выставил над бруствером руку в надежде, что его легко ранят и он получит законное право уйти с горы вниз, на перевязочный пункт. Но и в тылу настигали снаряды. Вот к командиру полка с соседней высоты направился посыльный с донесением. Он шел весело, вырвавшись из самого пекла бомбардировки. А где-то в небе выл и сверлил воздух тяжелый снаряд. Посланец был беззаботен, зная хорошо, что от судьбы не уйдешь и каждому снаряду не накланяешься. Стрелок и снаряд двигались каждый по своему пути, не видя, куда этот путь приведет. Но пути сошлись в одной точке на дне ложбины, поросшей ярко-зеленой весенней травой. Взметнулась молния взрыва, и черное облако дыма вздыбилось к равнодушному небу. С мучительным недоумением и надеждой глядели на неожиданное трагическое зрелище все, кто был на командном пункте полка. И когда дым медленно [70] рассеялся, на месте, где только что шел человек, не осталось ничего, кроме окровавленных желтых сапог...
Уже двое суток кипел ураган смерти на высоте 992. Полковник Комаров изводился и нервничал. Он ничем не мог помочь своему соседу. В его распоряжении было мало артиллерии и еще меньше снарядов. В Комарове не было, конечно, ни капли сентиментальности. Он был равнодушен ко всему, что его окружало. Его занимало только одно: высота должна быть удержана. Без этого его полк не сможет отстоять перевал. Комаров волновался. Он не мог оставаться на своем командном пункте, вышел проверить, все ли в порядке, и наткнулся на группу стрелков, укрывавшихся за камнями и явно оставивших свои роты. Комаров потребовал, чтобы они немедленно вернулись на свои места. Но оглушенные боем деревенские парни, только что надевшие форму, лежали не шевелясь и с недоумением посматривали на своего командира полка. Комаров сразу вскипел и бросился на них со стеком, нанося удары по чему попало — по спине, по лицу, по рукам. «Сволочи! Где ваше место? Почему ушли из строя? — кричал он высоким голосом. — Расстреляю как дезертиров, негодяи!» Оторопелые солдаты, не зная, куда укрыться от страшного в своем негодовании командира полка, старались увернуться от сыпавшихся на них ударов. Наконец они избрали из всех зол меньшее и опрометью бросились назад в свои роты для того, конечно, чтобы при первом же удобном случае снова бежать, но уже не попадаться на глаза своему командиру.