Надвигается памяти ветер, и качает он душу мою,
но упрямый мой челн не потонет, в нем я долгие ночи не сплю.
Но упрямый мой челн не потонет… Отлетают проклятые дни,
и стою я, в зори закованный, только волны в лицо одни…
Под горой над татарской казармой одинокие стынут огни.
Каждый вечер пожаром на небе умирают, расстреляны, дни.
Незнакомых владельцев сады, ароматов туман незнакомый,
над заводом задумчивый дым, под глазами фиалка истомы.
Вечер. Панночки. Лаун-теннис. И мячи подающий ребенок.
А на западе тучи в огне — пауки… Золотые затоны…
Повернусь я назад, посмотрю, где маслины и станция Яма,
и в сладчайшей тревоге душа — как на яблоне тихое пламя.
Месяц розаном ясным плывет, западает в печальные очи,
незнакомые никнут сады и огни над поселком рабочим.
«Гей!» В степи запевали хлеба. Бабы шли с золотыми платками.
Шли до церкви… О колокол, плачь!.. Память дальняя… Станция Яма…
На баштане арбузы, и вновь — Парамоновы полуницы,
загорелой шахтерки любовь, и над лесом взлетают зарницы.
За любовью роса и туман… О, как пусто в душе за любовью!
Ведь она одуванчик: подул — будто листик в осенней дуброве…
Дни былого и образов дым — муравьями, в дожде, на дороге,
где Донец и заводов огни — осень бродит поселком отлогим…
Над поселком задумались дни, и летят под горою вагоны.
И так нежно и сладостно мне!.. Не склоняй же свой облик влюбленный,
не гляди и далеких очей не тумань молодою слезою…
Теплый ветер по жилам течет, и кричат журавли надо мною.