— Ну, как работа? — сказала она, снова включаясь. Для Форбеса это был большой шаг вперед, а для Питера сделанное стало благодеянием во имя спасения своей души. Она никого не обидела.
Форбес, который (понимая, что хотя она смотрит на него, но не слушает) постепенно перевел беседу на Лесли, теперь глянул на Лаки.
— О, порядок. Смешная работа. И Питер добр ко мне. Мы стали большими друзьями. — Он помолчал. — Слушай, если я что-то могу сделать, чтобы, как говорится, «облегчить бремя», ты мне скажи, а?
— Понимаешь, если честно, то кое-что ты можешь сделать прямо сейчас, — сказала Лаки. — Можешь уйти домой и оставить меня одну. Понимаешь, сегодня я не очень хочу разговаривать.
Лицо Форбеса выразило глубокую обиду. Но он мужественно переборол ее.
— Ладно, милая. Ухожу. Можно я позвоню завтра? Просто узнать, как дела?
— Не знаю, — в отчаянии сказала Лаки. У Форбеса и в самом деле большой. Намного больше, чем у Питера Рейвена. С болью она мечтала о том, чтобы вместо него с ней рядом был сейчас Грант. — Правда, не знаю. Ты же должен чувствовать, что я и вправду не хочу тебя сейчас видеть. — Она чувствовала, что если он сейчас не уйдет, она снова заплачет, а этого ей не хотелось.
Форбес надел пальто.
После его ухода воцарилась тишина. Но растущее желание заплакать начало убывать, когда Форбес очутился за дверью, и сменилось глубоким ощущением рока и уныния, не лишенным, однако, приятного оттенка. Они сидели молча.
— Ты хочешь поговорить? — наконец спросила Лесли.
— Нет, — заунывно ответила Лаки. — Правда, нет.
— О'кей, тогда не будем, — решительно произнесла Лесли. — Но позволь задать один вопрос, — страстно добавила она. — Он говорил что-нибудь о возвращении в Нью-Йорк?
— Да. Несколько раз говорил. Говорит, что вернется ко мне, как только закончит дела с нырянием.
— Странно все же, что он так связан с этим нырянием и что он должен один это сделать, — сказала Лесли.
— М-да-а.
Лесли по-еврейски пожала плечами.
— Что мне делать? — спросила Лаки.
Лесли повторила движение и надула губы:
— Понятия не имею.
— Знаешь, он очень зашорен и очень суров в определенном отношении, — сказала Лаки.
— Ну, естественно! Определенно. То, что ты и хотела. Родненькая, я знала твоего отца! Помнишь?
— Слушай, Лесли! Как у него хватило совести! Каким мерзавцем надо быть, чтобы спрашивать меня? Это была вчера за обедом в Шантеклере, где у него все уже было готово к отъезду, вообрази себе. Он спросил, подпишу ли я отказ от прав на его имущество и доходы, если мы все же поженимся. Такое заявление, где он устанавливает, что принадлежит ему, а я — что мне! Представляешь?