Фиговидец тоже остался недоволен, но другим.
– Ну и где здесь национальная идентичность? – вопрошал он. – Где колорит? На кружки погляди! На по-ло-тенички. Нельзя же превращать шалман в музей китайского ширпотреба!
– Хочешь пить наливку стаканчиком на ножке?
Мы обернулись на голос и увидели колорит.
Парень был крепкий, рослый, наголо бритый.
В грубейших ремесленных ботинках, но в отличном твидовом пальто.
Муха остолбенел.
– Ты кто?
– Я враг свободы.
– Мент, что ли?
– Нет, сочинитель сонетов.
С удвоенным вниманием мы посмотрели на крупные грубые черты лица, когда-то давно сломанный нос, свежерассечённую бровь.
– Барыжите, парни?
– Чего это сразу «барыжите», – обиделся Муха.
– Вид у вас хозяйский. А в этом мире барыг у реального производства нет повода нос задирать.
– А ты-то сам что производишь?
– Ну как это что, – сказал сочинитель сонетов. – Я произвожу смыслы.
– И всё?
– Всё. То есть рядом с тобой – достаточно.
– А я, значит, смыслов не произвожу?
Муха обернулся ко мне за поддержкой. Я снял очки.
– А! Так вы эти, оккупанты охтинские.
– Мы с Финбана, – оскорблённо поправил Муха. – И смыслы у нас не хуже прочих.
– На основе Смыслов строятся Ценности!
Тут и Фиговидец наконец обрёл дар речи:
– Вы кто такой, дорогуша?
Парень расправил нехилые плечи и отрекомендовался по всей форме:
– Лёша Рэмбо. – Он сделал крепкое ударение на последнем слоге. – Поэт, пророк, штатный киллер О Пэ Гэ.
– Ах, Рэмбо-о-о, – протянул Фиговидец как-то зловеще и таким голосом, будто подавился.
Муху заинтересовала аббревиатура.
– Штатный чего?
– Штатный киллер ОПГ! Организованной Писательской Группировки! Мы – новые реалисты.
– Молодой человек, – брезгливо сказал фарисей, – писатель внутри одного себя организоваться не в состоянии, а чтобы они между собой о чём-то договорились, так это скорее небо в Неву обвалится или вот Разноглазый в кредит работать начнёт. Чем и кого вы, кстати, убиваете?
– Врагов искусства – моим искусством.
– Ладно, я уже мёртв.
Если бы Фиговидец не принял сочинителя сонетов сразу в штыки, он бы и потом не говорил и не делал тех полупозорных вещей, которые неприязнь выдаёт за следование долгу. Хватает пустого взгляда, проходного слова, неверно упавшего света при первой встрече – дурного настроения прежде всего, – и врагами до гроба становятся именно люди, способные дать друг другу все радости долгой нежной дружбы, напрасно ждавшие её от других и теперь уже никогда не дождущиеся.
Лёшу Рэмбо, до того как он открыл себя в литературе, знали как Лёшу Пацана, и это прозвище, от которого и не думали отказываться родня и старые знакомые, чудо как ему шло. В его стихах что-то было, во всяком случае, Алекс будет о них одобрительно говорить: «простодушные и дерзкие», – а Фиговидец – высмеивать ожесточённее, чем рядовую продукцию детей Аполлона. («Его стихи, сами удивлённые тем, что в них заключена какая-то мысль».) Для их понимания достаточно пред ставить, как человек с тёмной, тяжёлой биографией пишет удивительно светлые, узорные книги, тщательно избегая впускать в их сюжет и строй образов свой богатый, невесёлый, постыдный опыт, и – только погляди! – этот опыт не то что просвечивает, но окрашивает особым, невоспроизводимым оттенком каждую страницу.