– У этих людей с Финбана да Охты начисто отсутствует чувство стиля.
– Зато мнение всегда наготове.
– Вот вам бы к нему и прислушаться, пока не поздно, – сообщил Фиговидец в пространство.
То, что его приняли за хама, поучающего образованных людей, его нимало не задело: для обиды, беспокойства, конфуза не было места, всё перекрыла абсурдность ситуации. Поэтому он не стал обнародовать своё подлинное гражданство. Ему не пришло в голову, что проигнорировать абсурд – ещё не значит от него защититься, и стать частью гиньоля можно и по своей воле, и против воли, и вообще невзначай.
– А почему не к моему? – возмущённо завопили сразу несколько глоток.
– Потому что для человека, к чьему мнению стоит прислушиваться, у вас слишком громкий голос.
– Эй, ты чо здесь, борзой?
– Побьют ведь, – сказал я потихоньку. – Для чего-то они новыми реалистами назвались? Руки-ноги переломают, карманы вывернут – а потом опишут всё это, с большими отступлениями от правды, четырёхстопным ямбом.
– Да, более сложные размеры таким не под силу. – Он пожал плечами – специально для меня, – а Литературному Салону сказал: – Борзой я или нет, судить, наверное, не людям, которые о борзости имеют такое странное представление, что путают её с заурядным чувством иерархии. – Он поднялся на ноги, чтобы все его уж наверняка разглядели и расслышали, и стоял очень прямо, убрав руки за спину, прекрасный, как на расстреле, – и его бархатный голос, ровный, отчётливый голос образованного человека, без труда перекрывал все шепотки и шелестения. – Итак, борзость – прямой аналог того, что в древнегреческом определялось понятием хюбрис. Надменность, наглость, дерзость, высокомерие, гордость, своеволие, бесчинство – такой перевод будет точен, но недостаточен. Подлинным хюбрисом все эти волшебные качества становятся тогда, когда их обладатель бросает открытый вызов богам, желая сравниться с ними. Это та «счастливая наглость», о которой пишет в «Агамемноне» Эсхил, то есть наглость, соединённая со счастьем, удачливостью, не могущая не вызвать ревность и кару богов.
По потолку что-то тускло светилось, как очень далёкие и уже умершие звёзды. По углам слоились тени. Из-за диванов попискивало, поскрипывало. Над диванами густо висел знакомый дым. Муха держал в охапке исторический ватник Фиговидца. Я его взял, свернул, засунул поудобнее себе за спину, вытянул ноги и достал египетскую.
– Не похоже, что он с Финбана, – сказал Лёша Рэмбо в наступившей (вот-вот! гробовой) тишине. Он сел поближе ко мне, принюхался к моей сигаретке и, хмыкнув, раскурил самокрутку. – Слушай, Разноглазый, а ты чего такой спокойный?