А ведь вопрос о болезнях можно повернуть иначе: личность съеживается по мере того, как пухнут легкие. Хваленое “я” выходит сквозь кожу смердящим потом страха и покидает нас навсегда — и вместе со страхом уходит все остальное, потребность в чувствах, к примеру. Останутся только метастазы высокоорганизованного сознания — потому что хоть что-то, хотя бы раз в поколение, должно выпасть в сухой осадок, когда болезнь выпарит из жил и костей отравленную жизнь.
Чепуха какая-то! Он же не сифилитик? Еще чего; невинный, как голубь, человечек, и недуги у него невинные. Твердый шанкр видел на картинке в медицинской энциклопедии, но это было давно. Зря вы Т. Манна начитались. А, “Доктор Фаустус”! Как, по-вашему, с Ницше действительно такая штука приключилась? Ну, прогрессирующий паралич с ним определенно приключился. А красивая гипотеза о связи венерических болезней с гениальностью — или пакт с дьяволом в обличии бледной спирохеты — чтобы потом заниматься экзорцизмом посредством брома — хм, хм. Всякое бывает.
о перфекционизме
Ужасна судьба перфекциониста в России. Его встретят смехом и проводят проклятьями, вослед ему полетят камни, палки, грязь, грубые слова, судебные постановления, осколки, клочки и шматки и искореженные детали всего того, что он долго и тщательно мастерил. Его будут травить в газетах, на него напишут доносы, ему наставят рога, им напугают детей, память о нем уничтожат. Вызовет ненависть каждая ровно и изящно написанная буква, каждая аккуратная строчка на одежде, каждое отчетливо выговариваемое слово, все, что красиво, добросовестно и надежно сшито, состругано, собрано, склеено, построено, выращено, расчислено, расчищено, и все, сделанное так, чтобы можно было сказать: “Лучше не бывает”.
Стойте! Да почему? Почему!!! По кочану!!! Ждут, что с неба упадет, а когда действительно падает, принимают за говешку, на помойку двумя пальцами выносят драгоценные предметы роскоши. Но почему? Они любят лучшее, но не любят лучших, да и лучшее на самом деле им без надобности. И больше не спрашивайте.
Аристид Иванович просыпается рано. Он уходит не позавтракав. (Ни греки, ни римляне не ели с утра.) Пешком, от Тучкова переулка до Публичной библиотеки, он идет на службу. Мимо жизни приятно ехать в полдень, в полупустом трамвае, наблюдая жизнь из окошка: вот мужик с ручной газонокосилкой, пацаны на великах, тинэйджеры на роликах, кто-то идет за молоком или газетой, и на газонах подсыхает трава, и стоит погода. А в период с октября по июнь — вот как сейчас — это не погода, а, по меткому замечанию господина Голядкина, всеобщая гибель. В библиотеке тихо, тепло, привычно, и весь персонал — с сугубым респектом. Седой, серьезный, сгорбленный, он забивается в свой угол и опускает нос в бумаги, и бормочет, и бурчит, и пришептывает. (Греки и римляне всегда читали вслух.) Аристид Иванович! Что там с первочеловеком стряслось?