– Раззувайсь!
Бригада людей, тоже одетых в серо‑черное, только аккуратное, подогнанное, в хороших сапогах и в ушанках, работала споро и слаженно. Один натягивал на очередную босую и грязную ногу конец скатанного в бухту рукава из чего‑то, напоминающего толстый серый трикотаж, вязаный "в резинку", другой – наискось скреплял его зажимом по кончикам грязных пальцев и обрезал по краю зажима. Потом нужно было быстро‑быстро окунуть получившийся светло‑серый "чулок" в чан с черной жижей, похожей на смолу. Слой, коснувшийся материи "чулка" как будто бы вскипал, утолщаясь, а тот, что снаружи, застывал, превращаясь в какое‑то подобие резины. Получившиеся "сапоги" заметно нагревались и оставляли в снегу четкие проталины, а потом, за час‑полтора, их стенки становились потоньше, как будто подсыхая, и выжимая при этом редкие капли резко пахнущей жидкости. Их бесцеремонно подняли и рысью погнали вслед остальному строю, медленно тянущемуся по заснеженной целине. Бригада "обувщиков" попрыгала в кузов грузовика и отправилась вперед, в обгон колонны. Задача у них и еще у десяти подобных бригад была одновременно и скромна и грандиозна: постепенно переобуть примерно шестьдесят‑семьдесят процентов личного состава, не задержав при этом марша. Хотя бы тех, у кого опорки уже вовсе никуда не годились. Потому что без ног солдат – не солдат. Даже если это поддельный солдат, измышленный откуда‑то с целью стратегической дезинформации, и только потому что марширующих манекенов передовая советская наука еще не выдумала. Или придумала, но манекены, любые, были дороже.
Лыж наштамповали вдоволь, что было – то было, поэтому раздали всем, кто изъявил желание. Конвой, бывший почти поголовно из охраны тех самых лагерей, выразил недовольство тем, что к лыжам, как положено, выдали еще и палки, потому что острые, но руководство отнеслось к их неудовольствию с полнейшим равнодушием. Только глухо пригрозило, с тем же равнодушием, что "дальше будет хуже". С этого момента до некоторых начало доходить, что непонятный марш этот может кончиться не так уж весело не только для спецконтингента. Впрочем, что говорить и делать им объяснили, а они поняли и прониклись.
– Можете бежать, – говорили они, – скатертью дорога. Только до ближайшего жилья тут шестьдесят верст по целине. И то немец пожег‑поразорил, а которые остались, сами сидят голодом… Для остальных – котлопункт через четыре версты, горячая кормежка и чай дадут…
Этот посул неизменно придавал силы даже самым доходяжным. Жизнь обретала смысл, а бесконечное, монотонное движение по заснеженной степи – цель. И вообще, если бы во всей противоречивой истории Южного Марша пришлось выделить главный мотив, то это, несомненно, была еда вообще и знаменитые котлопункты в частности. Надо сказать, что саму по себе идею эту, – превратить жратву в истинный двигатель Южного Марша, – следует всецело поставить в заслугу Хрущеву. Выражаясь высоким штилем, это стало его, персональным Тулоном. И вовсе нечего смеяться: масштаб был, мягко говоря, никак не меньше, а уж последствия – так и вовсе несопоставимы с результатами первой баталии гражданина Буонапарте. И не только идея, осуществление тоже многим обязано его неуемной энергии, обширным связям и, безусловно, незаурядным организаторским способностям Никиты Сергеевича.