Чем настойчивее звучала мольба, тем сильнее она стискивала руку Софи, но не ощущала ответной дрожи; девушка оставалась глуха к ее словам, и Анна была напугана каменным молчанием ее взгляда. «Наверное, я не больше чем наполовину женщина, — думала она про себя, — поскольку не хочу, чтобы мое счастье больно задевало ее», — а вслух повторила:
— Если только ты скажешь мне, что нет причины…
Девушка не проронила ни слова, но неожиданно, как пойманная ветка, наклонилась к руке, что стискивала ее руку, и, заливаясь слезами, прильнула к ней губами. Она плакала молча, не прерываясь, бурно, словно прикосновение Анны высвободило воды некоего глубокого источника боли; затем, когда Анна, растроганная и напуганная, склонилась над ней со словом жалости, та выпрямилась и отвернулась.
— Значит, уезжаешь… навсегда… вот так? — проговорила Анна, сделала движение к ней и остановилась.
Софи тоже остановилась, избегая ее взгляда.
— Ох!.. — заплакала Анна и закрыла лицо ладонями.
Девушка пересекла комнату и снова остановилась в дверях. И бросила оттуда:
— Это было мое желание… мой выбор. Он был добр ко мне — никто никогда не был так добр, как он!
Дверная ручка повернулась, и Анна услышала удаляющиеся шаги.
Первой ее мыслью было: «Он тоже уезжает через несколько часов — не обязательно снова видеться с ним до отъезда…» В этот момент необходимость смотреть Дарроу в лицо, слышать его речь казалась ей самым невыносимым из всего, что можно было вообразить. Затем, с волной нового чувства, пришло желание немедленно встретиться с ним лицом к лицу и вырвать у него… она сама не знала что: откровенное признание, опровержение, оправдание — что угодно, что даст выход потоку ее подавляемой боли.
Она сказала Оуэну, что устала, и это было достаточным основанием, чтобы остаться наверху, когда к дому подъехал автомобиль и увез мисс Пейнтер с Софи Вайнер, и чтобы передать мадам де Шантель, что сойдет вниз только после ланча. Отослав горничную с этим сообщением, она легла на диван и вперилась перед собой во тьму…
Она и прежде бывала несчастной, и видения былых невзгод голодными призраками витали вокруг ее свежей боли: ей вспоминались девичьи разочарования, неудачный брак, потерянные годы, последовавшие за смертью мужа; но все это были печали оттого, что жизнь ей недодала. Казалось, ее ничто не связывает с той призрачной жертвой, ее, распятую на раскаленной дыбе непоправимого. Прежде она страдала — да, но светло, умозрительно, мечтательно-грустно; сейчас же она мучилась, как должно мучиться раненое животное, слепо, яростно, с единственной животной жаждой, чтобы эта ужасная боль прекратилась…