Весь день, начиная с позднего ленивого рассвета, хлестал дождь. Потоки воды струились по высоким окнам в номере Дарроу, размывая панораму крыш и труб в черную маслянистую массу и наполняя комнату тусклым полумраком подземного аквариума.
Потоки низвергались беспрерывно с трехдневным постоянством, когда дождь наконец набрал ровный темп и погода испортилась окончательно и надолго. Никаких перепадов ритма, никаких лирических взлетов и отступлений: серые струи, сбегавшие по оконным стеклам, были как страницы сплошного, без абзацев, текста.
Джордж Дарроу придвинул кресло к камину. Расписание поездов, которое он изучал, валялось на полу, а он сидел, с тупой покорностью глядя на бескрайнюю муть дождя, представлявшую увеличенное отражение его душевного состояния. Затем он медленно обвел взглядом комнату.
Ровно десять дней прошло с того момента, когда он торопливо распаковал саквояж, раскидав повсюду его содержимое. Щетки, помазки и бритвы лежали на пятнистом мраморе комода. Кипа газет — на столе посреди комнаты под люстрой, полдюжины романов в мягких обложках — на каминной полке среди коробок сигар и флаконов с туалетной водой; но эти следы его недолгого пребывания не оживили безликой унылости комнаты, ее вида временного пристанища для бесчисленных транзитных обитателей. Было что-то саркастическое, почти зловещее в ее нарочитой анонимности, во всем этом неопределенном темно-сером и тускло-коричневом цвете ковра и обоев, которые никому не запомнятся, в столах и стульях на одно лицо, как вокзальные носильщики.
Дарроу поднял с пола расписание и швырнул его на стол. Затем поднялся, закурил сигару и подошел к окну. Он едва различил сквозь дождь циферблат часов на высоком строении, поднимавшемся над вокзальными крышами. Достав из кармана часы, он сравнил время и стал подводить свои так рьяно, что перекрутил стрелку и вынужден был вернуться назад и вновь подвести уже более осторожно. Он почувствовал, что этот пустяк вызвал у него слишком уж сильное раздражение. Подведя часы, он вернулся в кресло и сел, закинув руки за голову. Тут потухла сигара, он встал, нашел спички, заново раскурил сигару и опять сел.
Комната действовала ему на нервы. Первые несколько дней, пока небо было безоблачным, он этого не замечал или чувствовал лишь пренебрежительное равнодушие, какое путешественник испытывает к временному пристанищу. Но теперь, когда он покидал отель и смотрел на комнату в последний раз, она, казалось, врезалась в сознание, оставила на нем уродливое несмываемое пятно. Каждая деталь лезла на глаза с фамильярностью случайного конфидента: куда бы он ни повернулся, везде встречал интимное подмигивание…