Среди разоренного двора рыдала девочка лет семи. «Дженни, – припомнил Том. – Ее зовут Дженни.» Племянницу Лиггинсов кто-то привез в Молдон с неделю назад. Порванное голубое платье, грязные потеки на испачканных сажей щеках…
Девочку окружали люди, большей частью – соседи. Все они смотрели на Дженни. Кое-кто опустился на колени, не боясь порвать брюки. Никто не пытался утешить ребенка. Люди просто стояли и смотрели.
Вот ведь бестолочи!
Том решительно протолкался вперед и подхватил девочку на руки:
– Не бойся, Дженни. Я – дядя Том. Помнишь меня?
Девочка неуверенно кивнула. В кулачке она сжимала обгорелый листок бумаги.
– Все будет хорошо, Дженни. Они больше не придут.
Дженни продолжала всхлипывать, но уже не так безнадежно, как вначале.
Том обернулся к толпе:
– Вы что, сдурели? Чего пялитесь? Ребенка напугали!
Он огляделся в поисках Лиггинсов, желая передать им Дженни, но тех нигде не было видно.
– А где Сайлас? Марта?
Люди прятали глаза. Отворачивались. Дженни вновь разрыдалась. Том все понял. Вернее, это он тогда думал, что понял. Он стоял с плачущей Дженни на руках и не знал, что делать дальше. Но замешательство продолжалось недолго.
Том принял решение.
Интермедия
Снегирь – птица певчая
[1]
– Фигня, – сказал я. – И томление духа.
– Ну почему? – возмутилась Тюня. – Две сюжетные линии заплетены косичкой. Создают объем. Работают на контрасте. Почему фигня?
– Фигня-шмигня, – я с удовольствием развил тему. – Объем-шмобъем. Смотри сама: первая линия у тебя костюмирована. Рыцари-шмыцари, турниры в турнюрах. Шмильгельм Завоеватель в рогатом шлеме… э-э… В шмеме. Рогатом, да. Матильда Фландрская трахалась с Брихтриком Альбиносом. Беленький такой, страстный кобелек. Раздвинула ножки, у мужа выросли рожки. Шможки…
– Задрал, – предупредила Тюня.
Взяв меня за воротник, она уточнила:
– Шмадрал. Убью.
Кто-кто, а Тюня была страшна во гневе. Уж я-то знал.
Снег скрипит вкусно. Морозец кусает за щеки. У кофе одуряющий аромат. Все эти штампы, затрепанные до бахромы по краям, я имел счастье испытать на себе. Снег скрипел, когда я переминался с ноги на ногу. Щеки задубели, время от времени я тёр их ладонью. Ну и кофе, да. Наводит на мысли о коньячке. Еще один штамп, дарованный нам свыше.
Из павильона нами любовалась продавщица. Рыбий взгляд ее блестел щедрой бабьей слезой. Жизнь идет мимо, читалось в этом взгляде. Жизнь хлещет кофе со сливками, не заботясь сроком годности и содержанием транс-жиров, а нам остается жалкая сдача на чай. Топчась у обгрызенной по краям уличной «раздачи», грея ладонь пластиковым стаканчиком с «американо», любуясь видом на толпу, сливающуюся в метро, я почувствовал себя записным франтом в ресторане «Метрополь».