…Лиля стояла на кладбище у могилы матери и представляла, как в похоронном бюро обыденно-равнодушно спрашивали у тети Насти:
— Гроб какой? Покойница полная?
А тетя Настя отвечала:
— Сущий ребенок…
Представляла, как землекоп обещал ей «выбрать местечко что надо». И услышала стук молотка, забивающего гвозди в крышку гроба, и деловитые команды: «Заноси влево, опускай», и сухую дробь комьев земли, падающих на гроб.
Этот холмик из немногих цветов — все, что осталось от мамы.
* * *
После возвращения из Италии Максим Иванович и Лиля долго не встречались. То он улетал в Новосибирск оппонентом на защиту диссертации, в Ригу — для участия в симпозиуме. То она была в Москве на курсах, а затем в ГДР по делам.
Наконец они снова стали встречаться на улице, на совещаниях или, как сегодня, на именинном обеде у Инки.
С именин возвращались вместе и еще немного побродили по берегу Дона. Лиля сказала, что не может прийти в себя от нового горя, постигшего ее, и даже всплакнула.
Когда они поднялись к Пушкинскому бульвару, Максим Иванович попросил:
— Давай, хотя бы ненадолго, зайдем ко мне.
Открыв дверь квартиры, он зажег свет в коридоре:
— Милости прошу…
Они расположились в креслах в кабинете Максима Ивановича.
Множество книг… Стол завален рукописями… На полочках сувениры: африканские крохотные маски, японские фигурки из слоновой кости, морские ракушки. Максим Иванович, проследив за взглядом гостьи, сказал виновато:
— Такие игрушки моя слабость, хотя, конечно, пыль они собирают изрядную.
Действительно, было ощущение запущенности жилья.
— А это? — кивнула Лиля на гипсовую фигурку сидящего монаха, с остервенением разрывающего газету «Унита».
— Из Ассизи…
— Можно я позвоню Шмельку?
Он пододвинул ближе к ней телефон на маленьком столе между кресел.
— Сыночек, ты еще не спишь? А ужинал? Я скоро приду.
— Ты познакомишь меня с ним как следует? — спросил Максим Иванович.
— По-моему, вы уже знакомы… В шестом «А», на моем месте…
— Губошлепик! Знаю!
— Ну, не такой уж и губошлепик, — заступилась она.
Однажды после ухода Лили Васильцов обнаружил в своем почтовом ящике внизу ее письмо.
«Всю сознательную жизнь писала я Вам это письмо, но только теперь разрешила себе отправить его, — читал он, — я полюбила Вас с того счастливого дня, когда Вы впервые вошли в наш класс: худенький, юный, со светлыми волосами. Брызжущие синими искрами глаза смотрели испытующе-весело. Вы сказали: „Будем дружить“, и я сразу поверила — будем».
Он вспомнил этот час, смешливую, лупоглазую девчонку во втором ряду у окна, светло-каштановые толстые косы, «индусскую» родинку, влепленную выше переносья. Благонравно сложив на парте пухлые ручки, эта особа смущала молодого учителя смеющимися, с лукавинкой, глазами. Почему они смеялись? Непорядок в его костюме? Может быть, нитка, прилипшая к нему?