Потом вы расстались.
Князь проводил вас до самой гостиницы, но внутрь заходить не стал. Сказал: нумер забронирован. И откланялся. Ты получила ключи у одноглазой тетки (видимо, это ее князь, забывшись, произвел в «портье»); осмотрела помещение. Вполне прилично. После барака, после тесной каморки в сенях — более чем.
И кровати — две.
Спустившись вниз, в отведенную для Федюньши каморку, ты обнаружила там пьяного вдрызг слесаря со товарищи, учившего жизни «деревенского олуха». Слесарь был послан каторжным загибом, товарищи промолчали, а парень — извлечен наружу и препровожден за шкирку в твой нумер. По дороге тетка-портье попыталась было вякнуть что-то насчет того, будто у них «приличное заведение», но ты лишь глянула в теткину сторону, и дура захлопнула рот.
Тебе тогда еще показалось, что это у тебя выжжены глазницы.
И ты ими смотришь.
Что показалось тетке, осталось неясным, но ее больше не было видно и слышно.
А утром, как и было обещано, вы уехали. Навсегда, как тоже было обещано. Ты верила в последнее.
Нет, господин полуполковник!.. не верила.
— …Н-но!.. слышь, Рашеля… Рашеля, ты спишь?
— Нет. Не сплю.
— Слышь, Рашеля… а ты раньше што — завсегда так жила?
Глаза.
Огромные, сияющие.
Даже не верится, что у «страшного Сохача» могут быть такие глаза.
— Как? как жила?!
— Ну, так… кабаки, нумера… баре ручку целуют… што, кажный божий день?!
Господи, вот о чем он думал! Не о морге, где едва не стравил при виде изувеченной Ленки-Ферт; не о презрительной снисходительности усача-жандарма — о роскоши! Кабаки, нумера… баре — ручку… Что он видел в своей жизни, несчастный лешак, если ему объедки на кухне «Картли» и дешевый нумер с клопами за сад эдемский пригрезились?!
— Ленку видел? — спросила ты, кутаясь в обтрепанный платок. — В покойницкой? тоже хочешь — туз над бровями?!
— А-а, — отмахнулся парень, звонко прихлопнув комара на лбу, как раз в том месте, куда ему был обещан бубновый туз. — Однова живем…
Он подумал.
— Знаешь, Рашеля… я на днях куру резал. Кинул на колоду, топоришком тюкнул — а она возьми да и вырвись. Зачала по двору гасать, без башки-то. А я смотрю и мыслю: чем я лучше той куры? Так до гробовой доски и пробегаю по селу… безголовым. Да, вот еще: што такое «прут»?
— Прут? — удивилась ты. — Ну, ветка такая… тонкая.
— Не-а, про ветку я и сам… Ты когда из покойницкой вышла, с кавалером, как двинулась со двора, так усатый сторожу и брякни шепотком: «Ишь, краля… не в ресторацию ее, а на „прут“, да двенадцатой на дюжину!..»
Он ждал ответа, глуповато моргая белесыми ресницами.
Дождался.