Он, по привычке, в поповской ризе поверх тулупа.
Только лицо на сей раз не ястребиное, не строгое. Как-то сморщилось лицо у попа Ивана. Служит он панихиду, а сам нет-нет да носом потянет. Забивается нос, в глазах проступают слезы.
И голос сейчас у него тихий, и губы почти не шевелятся, словно бы вовсе и не он те слова произносит, а льются они откуда-то сами и несет их ветер из дальних далей.
Поп Иван подает команду. Все медленно опускаются на колени и, сотрясая притихшую степь, трижды повторяют за священником:
– Вечная па-а-амять.
Четверо казаков подымают гроб и опускают его в могилу.
По приказу Пугачева гремит прощальный салют из пушек.
Опять тишина, и вдруг!..
– Гришенька, родненький! – взорвал немоту плачущий голос Ненилы.
– Дитятко, сокол! – крик стоном метнулся хрип из груди Хлопуши.
И следом сотни людей:
– Ушел, ушел! Улетел! Закрылись очи твои соколиные.
– Детушки, детушки, – перекрыл человеческий плач дрогнувший бас Пугачева. Он пробился к самому краю могилы, поднялся на бугор из отрытой земли. – Неверно. Неверно! Жив он, жив, Соколенок! Соколам вольное небо. Ширь им, простор им и вечность. – Пугачев вскинул руки, простер их вверх в синеву, к небу. – Здесь он, здесь он, наш Соколенок!
Все невольно подняли головы к небу. И хотя не было там ничего, но всем вдруг ясно представилась вольная птица. Она кружилась, махала крылом, издавала призывные крики. Она то взмывала, то падала вниз и манила, манила людей…
А голос Пугачева крепчал и крепчал, наливался медью, гудел, словно колокол в час набата.
– Соколам вечная слава! Соколам жить да жить! Не забудет смелых русский народ. Внуки-правнуки нас не забудут.
Люди притихли. Хлопуша вытер слезу рукавом.