Вы говорите себе, что я верчусь около вопроса и не приступаю к главному. Да. Главное? В конце концов, я не знаю. То, что я вам изложил, кажется придуманным к случаю. Похоже на то, что в этом слишком легко признаться, чтобы это было правдой. Что? Люди «проницательные», когда им говорят такие вещи, смотрят на вас с улыбкой… тоже проницательной. Но и они могут ошибаться, иногда.
Разумеется, в этом доме имелись две девушки. Я не стану говорить, что это обстоятельство показалось мне неприятным или хотя бы безразличным. Если я вам скажу, что вообще люблю женское общество, это будет правда, в общем — правда. Виновата ли в этом моя профессия? Может быть. Однако, в этом отношении наше положение далеко не то, что моряков военного флота. Пароходы, на которых я плаваю, полны женщин и девушек, весьма блестящих. У нас достаточно случаев приблизиться к ним, говорить с ними. В частности, у нас, комиссаров. Это мы выслушиваем жалобы, это нас умоляют о перемене каюты. Вечером, когда не слишком много накопилось работы, ничто не мешает нам пройтись по салонам и принять участие в болтовне. Напротив, это входит в наши обязанности. И никому не придет в голову обращаться с нами, как с непрошенными гостями. Вы не можете себе представить, какие сокровища любезности скрыты в светской женщине, будь она десять раз миллионершей. Те же люди, что на суше вышвырнули бы нас за дверь, если бы мы имели дерзость к ним явиться, очаровательно любезны на корабле. Вы понимаете, несмотря на позолоту, прекрасные ковры и мягкие кресла, из глубины доходит постоянное подрагивание, которое вызывает в уме отрезвляющие картинки и поддерживает гордость в состоянии… хлопьеобразном.
Но, не будучи дураком, чувствуешь, что такие отношения — не отношения равного к равному, что они бесконечно далеки от близости и дружбы. Поэтому я лично не злоупотребляю ими. Я уж скорее предпочитаю выкурить на спардеке сигару с каким-нибудь глуповатым американцем, который спрашивает у меня адреса флорентийских отелей или о том, любят ли итальянцы своего монарха.
Добавьте к тому же, что все эти женщины иностранки; что если они говорят со мной, это прежде всего в надежде усовершенствовать выговор или научиться оборотам, и вы поймете, что, в известном смысле, я лишен женского общества.
Сестры Барбленэ, как-никак, были славные провинциалочки и все-таки родственницы. Мне нечего было церемониться. Я сразу же усвоил с ними приятельский тон, не спрашивая, привыкли ли они к тому. Старшая лишена очарования и, конечно, не очень красива. Все предрассудки ее семьи и ее круга уже образовали на ней осадок известной толщины. Но в ней есть огонь, я вам ручаюсь. Мне иной раз хотелось говорить ей резкости только для того, чтобы проследить в ее глазах пробуждение (сейчас же подавленное) довольно смелой и даже суровой души. Я отлично представляю ее себе живущей в шестнадцатом веке и предающейся страстям. Ха! Ха! Ха! Различие пола делает проницательным? Что? Заметьте, я сказал в шестнадцатом веке. Я не имел в виду ни мадам де-Помпадур, ни Дю-Бари. Что же до младшей, так это гораздо более прелестная девочка, но в ней, может быть, меньше содержания. К ней чувствуешь признательность уже за то, что она похожа на всех девушек своих лет в таком доме, который чертовски не похож на все дома. Вы представляете себе семнадцать страниц восклицаний и антитез, которые она вызвала бы у романтика? Что? После такого описания дома Барбленэ, что зубы застучат, и рядом с г-жей Барбленэ, превращенной в чертову перечницу: «В этом мраке трепетала звезда, в этой пещере дышал цветок». Признайтесь, есть это.