Я перестала смотреть на себя. Я не думаю больше о себе. Я не думаю ни о ком. Но я понимаю теперь, что можно часами смотреть на очертание ноздри, на изгиб губы и никогда не насмотреться. Взор хочет еще раз проследить линию носа и щеки, приблизиться к ней, охватить эту линию еще раз, еще раз испытать ее неодолимую власть. Душа говорит: «Опустоши меня, прекрасное лицо. Наполни меня, если можешь. Но этого ты не можешь. Потому что ты бесконечно роешь пропасть, в которую свергаешься».
Пьер Февр… Да, Пьер Февр. Я вправе думать о Пьере Февре, спрашивать себя, чем станет в моем уме Пьер Февр с этой мыслью, возникшей во мне теперь. Лицо Пьера Февра. Когда я так долго смотрела на него в последний раз, мне кажется, я не почувствовала всего этого. Я осталась очень спокойной, очень рассудительной. Как это странно; и как это было бы грустно! Почему грустно? Что я хотела сказать? Разве я смотрела на него так, как только что смотрела на себя? Очень внимательно, правда, но, как мне кажется, с очень неискренним и очень оборонительным вниманием. Первый способ обороняться — это не видеть. Но когда не мог удержаться и увидел, остается как можно скорее придумать способ видеть. Рассуждаешь без отдыху. Кладешь одну мысль на другую, как камни плотины.
Жаль, что его здесь нет или что я не там, где он сейчас, без того, чтобы надо было разговаривать. Например, в трамвае. Я сидела бы напротив него. Сегодня я бы наверное увидела, есть ли в его лице та страшная сила, которую я только что открыла. Я помню его черты. При легком усилии я могу их себе представить. Но это почти безжизненный образ. Принимая его рассудком, я, должно быть, сделала его безопасным. И что же… Удивительно, что я не могу сейчас сказать, красив ли Пьер Февр… В известной степени, все мысли, которые я накопила до сих пор, обесценены, упразднены. Только те, которые я еще создам себе, будут иметь значение.
А он, Пьер Февр, заметил ли он уже красоту? И тогда что он думает обо мне? Он, по-видимому, отличил меня, но не испытал великого внутреннего разгрома, который мне теперь понятен. Его лицо не содрогнулось: он не кусал губ, не побледнел. В его глазах не появилось внезапное, испуганное обожание.
А то, что он мне говорил о любви, которая вспыхивает с первой минуты между каждым мужчиной и каждой женщиной (он шутил только наполовину, и я чувствую, что под этим кроется некая истина; что он затронул, шутя, одну из тайн жизни), как это вяжется с моим открытием! Эти тысячи прохожих на марсельской улице, эти искры, вспыхивающие повсюду. Я вижу их. Но красота? Что общего между этим мимолетным объятием двух взглядов и долгим, глубоким опустошением души прекрасным лицом? И если бы мне даже удалось примирить то и другое, как связать это с моим всегдашним представлением о любви? Если бы я любила человека, я знаю наверное, что любила бы только его. Например, если бы я любила Пьера Февра и встретила потом какое-нибудь лицо, красивее чем его самое красивое лицо в мире?