… Когда был там, рядом с ней, улыбаясь, слушал болтовню, любовался яркими глазами, меняющим цвет — задумается над его вопросом, они темнеют, засмеется и вроде по капле вливается в черные зрачки солнце, — там казалось — вот, вот оно пришло снова, пробежало по спине холодком, кинулось в локти и оттуда в кончики пальцев, и остается лишь послать поток, выплескивая его на лист, мучаясь от восторга перед необъяснимостью. Но после смотрел на то, что получалось. И на нее — живую. И понимал, не сумел. Опять не сумел, как все последние годы, наполненные тяжелыми выяснениями отношений с Натальей, какими-то проходными романами, что по ощущениям похожи были на блестящие комки грязи на подошвах, издалека блестят, и после тянут за ноги, не давая идти. Идти. Даже и не лететь.
Он согнул ногу и положил на нее другую, покачал, разглядывая коричневый загар, пошевелил пальцами.
… А как понадеялся! Дурачина-простофиля, из книжек вдруг припомнилось это все — аскеза, отшельничество, ах, буду рядом с чистым — и сам чист. И придет Боженька, с наградой за чистоту, на тебе, свет Каменев, возвращаю отобранное, то, что ты, дурья башка, думал, навечно тебе дано, всегда с тобой будет. Помнишь, Петруша, как в мастерской размахивал рюмкой, косил глаза, разглагольствовал, о том, что талант и умение оно, как на велосипеде, раз научился, после уже не забудешь. Помнишь, как топил в себе эти приступы восторженного холода, когда все кричало в сердце — пиши, быстро, все бросай и пиши, не подымая головы. Но так не вовремя. То заказ хороший, то Лилька болеет и деньги нужны. То увлекся этой, с которой поехал, как же звали ее? Томочка? Нет, Танечка. Даже имя улетело, а ведь столько всего накрутил, изоврался весь дома, лишь бы себе неделю в Прибалтике отвоевать, а там вышел ли хоть раз на пустынное побережье, под серый длинный ветер на блестящий песок? Вышел да. Когда с Томочкой-Танечкой поругался, удрал из гостиничного номера, и ходил, ничего вокруг не видя, кроме своей злости.
В комнате стояла жара, давила на лоб и виски, по ребрам сбегали неприятно щекотные капли пота. Петр медленно сел, оглядываясь и прикидывая, как устроиться получше. Весь день на жаре, в нестерпимо сверкающем августе, с девочкой, которую не победил по-мужски, чтоб хоть на короткое время почувствовать себя снова на коне, опять победителем. Лимонад за красным столиком, хлопающая на ветру маркиза, легкая тень под скалой, где кривые какие-то елки. Устал.
Со двора доносилось мурлыканье, Тоня ходила туда-сюда, напевала модный шлягер, путая слова. И не уйдет никуда, торчит во дворе, в тени густой, будто пластмассовой от зноя, виноградной листвы. Сверху, расталкивая резные листья, вываливаются, повисая, пирамидки зеленых ягод, еще мутно-непрозрачных, неспелых. Жалко, уедете, Петр Игорич, посетовала хозяйка раз сто, и виноградику моего не поедите, он только в сентябре и созреет. Хороший виноградик, белый мускат, не ягода — мечта. И Тоня щурила небольшие, жирно накрашенные поплывшей тушью глаза, пряча их за валиками щек. И невидимые почти, узкие глаза зорко следили, провожая квартиранта, куда он, туда и Тонин внимательный взгляд. Нет, баста, никаких больше маленьких поселков, никаких комнат в хозяйкиных домах. И вообще…